Читаем без скачивания Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны) - Уральский Марк Леонович

И.М. Троцкий в своих воспоминаниях конца 1960-х не без иронии приводит ряд любопытных деталей. Так, услышав из уст И.М. Троцкого лестное мнение Стриндберга о своем творчестве, Горький, второй после Льва Толстого русский претендент на Нобелевскую премию по литературе, высказался по этому вопросу весьма оригинальным образом77:

Сознаюсь, что не слышал мнения Стриндберга о моем творчестве... Не скрою и того, что охотно принял бы лавры лауреата. Быть носителем Нобелевской премии — честь большая не только для ее избранника, но и для народа, который он представляет. Это — в общем. В частности, лично я благодарен судьбе за вспыхнувший конфликт между Стриндбергом и Гедином78, предотвративший выдвижение моей кандидатуры в лауреаты... Будь я — Горький, облечен премией Нобиля, факт этот, может, стоил бы жизни одному из ныне здравствующих русских писателей, чье имя я не вправе назвать. Он не скрывает жажды мировой славы, искренне убежденный, что с его уходом из жизни в мировой литературе останутся считанные имена, и в том числе Шекспира и его. В кого Горький метнул острую стрелу осуждения, русская общественность узнала лишь в первые годы советского лихолетья. Это был Леонид Андреев, скончавшийся в эмиграции в 1919 году, в прошлом интимный друг Горького.

Постоянное стремление Горького непременно пнуть Леонида Андреева:

Гадости про «единственного друга» Горький произносит как бы между прочим, прикрывая комплиментами.

— отмечают и историки литературы, подчеркивая, что

После того как они разошлись, Андреев <тоже> критиковал Горького. А после Великой Октябрьской так вообще страстно обличал. Но, в отличие от Горького, он не придумывал про него небылиц79.

Вот один из примеров «обличений» Горького со стороны Леонида Андреева:

Он из тех проповедников мира и любви, которые невнимательных слушателей отечески бьют книгой по голове; это ничего, что переплет тяжел и углы железные. Если и прошибется непрочная голова, то в этом повинна она же, а не пламенеющий учитель80.

И.М. Троцкий вспоминает81, как будучи с Сытиным на Капри, застал его однажды за письменным столом отельной комнаты с пером в руке.

— Вдохновение снизошло — шутливо заметил он, показывая рукой на лежащую перед ним записную книжку. — Записываю сказанное Горьким о Толстом. И почему Лев Николаевич все о бабах с ним говорил — никак не пойму! Не похоже на него. В моем архиве имеется и другая запись о Толстом — разговор с Алексеем Максимовичем после его посещения Ясной Поляны. Он тогда восхищался величием и гениальностью Толстого, но тут же заметил, что жить с ним в одном доме, не говоря уже об общей комнате, никак не мог бы. Это, как бы жить в пустыне, где все выжжено солнцем, а само солнце тоже догорает, угрожая бесконечной темной ночью. <...> Мне, говоря по совести, кажется, что Горький имеет какой-то зуб против Толстого.

— Не проще ли было бы, Иван Дмитриевич, спросить Горького, чем теряться в догадках?

— Не в моих это правилах. Предпочитаю доходить до сути собственным умом. Неоднократно предлагал Алексею Максимовичу ближе познакомиться с издательством «Посредник», обогащающим книжный рынок всем лучшим, что есть в нашей литературе. Там бы он узрел неискаженный лик Толстого, олицетворяющий душу издательства. В.Г. Чертков — работник беспримерный, шагу не сделает без совета или указания Льва Николаевича. Воображаю, как вскипел бы Чертков, рискни кто-либо в его присутствии сравнить Толстого с «догорающим солнцем и угрожающей темной ночью»!?

Несомненно, «Горький — личность безмерная, неохватная»82, по этой причине в своих статьях И.М. Троцкий избегает давать ему характеристику ad hominem83. Однако, скорее всего, вполне разделял мнение Владислава Ходасевича84:

Великий поклонник мечты и возвышающего обмана, которых, по примитивности своего мышления, он никогда не умел отличить от самой обыкновенной, часто вульгарной лжи, он некогда усвоил себе свой собственный «идеальный», отчасти подлинный, отчасти воображаемый, образ певца революции и пролетариата. И хотя сама революция оказалась не такой, какою он ее создал своим воображением, — мысль о возможной утрате этого образа, о «порче биографии», была ему нестерпима. Деньги, автомобили, дома — все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он, в конце концов, продался — но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни. <...> В обмен на все это революция потребовала от него, как требует от всех, не честной службы, а рабства и лести. Он стал рабом и льстецом. Его поставили в такое положение, что из писателя и друга писателей он превратился в надсмотрщика за ними. <...> Сознавал ли он весь трагизм этого <...>? Вероятно — и да, и нет, и вероятно — поскольку сознавал, старался скрыть это от себя и от других при помощи новых иллюзий, новых возвышающих обманов, которые он так любил и которые, в конце концов, его погубили85.

Лев Толстой, Герхард Гауптман и Герман Зудерман в публицистике И. Троцкого

И.М. Троцкий никогда не писал литературных портретов современников. Даже его статьи-некрологи носят повествовательный характер, не содержат тонких психологических характеристик, ярких, запоминающихся образов. Нет у него и отдельной статьи, посвященной Льву Николаевичу Толстому, с которым лично он, по всей видимости, знаком не был. Однако фигура Толстого, так или иначе, — в отсылках, примерах, упоминаниях — присутствует практически во всех очерках Троцкого литературной тематики. Лев Толстой для И.М. Троцкого — альфа и омега русской литературы. Его авторитет — вне критики и сомнений. От Толстого отталкиваются и на него равняются в своем творчестве все русские писатели «первого ранга» в иерархическом ряду Троцкого: Чехов, Бунин, Куприн, Алданов. Даже Горький выглядит у него нелепым на фоне толстовского величия.

Символическим началом приобщения И.М. Троцкого к «культу Льва Толстого» можно считать 1910-1911 гг., когда «Русское слово» решило сделать отдельный выпуск, посвященный великому писателю.

Широко задуманный «толстовский проект», к сожалению, не был осуществлен, хотя, как видно из приводимых ниже текстов, И.М. Троцкий с поручением редакции успешно справился. Его контакты с европейскими литераторами в рамках этого проекта были столь разнообразны и интересны, что воспоминания о них служили ему сюжетами для статей, которые он писал на протяжении более 45 лет.

В одном из своих первых очерков из серии «Воспоминания журналиста»86 И.М. Троцкий пишет:

Это было в 1911 году. «Русское слово», в котором я сотрудничал, готовило юбилейный номер к пятидесятой87 годовщине литературной деятельности Л.Н. Толстого. Мне было поручено привлечь к выступлению в юбилейном издании выдающихся германских <...> писателей. Мне удалось заручиться согласием Герхарда Гауптмана, Германа Зудермана, Альфреда Керра, Бернгарда Келлермана и многих других германских писателей и критиков.

В более поздней статье88 И.М. Троцкий называет иную дату начала «толстовского проекта» и своей встречи с Зудерманом — 1910-й. Что же касается Германа Зудермана, то первой статьей Ильи Троцкого о нем лично была критическая рецензия на постановку в берлинском королевском театре его пьесы «Нищий из Сиракуз» в 1912 г.89 Статья начиналась нелестной характеристикой этого писателя:

Герман Зудерман, недавний властитель дум и литературный корифей, переживает теперь тяжелый период упадка. Его последние драматические произведения одно другого слабее и неудачнее. Нет былого огня, таланта, захвата. Поблекли краски, исчезла яркость, и вместо прекрасного чеканного стиля появился тягучий, скучный, паточный язык.

От реальных, жизненных тем Зудерман отказался. После сантиментально-сладкой трилогии «Розы», провалившейся в Вене и Берлине, он уклонился в сторону исторического сюжета, черпая вдохновение в исторических сказаниях.