Читаем без скачивания Неизвестный Троцкий (Илья Троцкий, Иван Бунин и эмиграция первой волны) - Уральский Марк Леонович

В другой, уже цитированной статье112, И.М. Троцкий вспоминает:

От редактора «Русск<ого> слова», беспримерного по своей широте Ф.И. Благова, я имел наказ — платить любой гонорар иностранцам, как бы высоки его размеры не были. Помню, как сейчас, изумление покойного Георга Брандеса, когда на его вопрос, сколько редакция ему уплатит, я ответил — сколько пожелаете.

— А если я скажу пятьсот крон? — Пожалуйста, профессор.

Брандес развел руками и, указывая на горы книг на полках, сказал:

— Знаете, молодой человек, свыше сорока лет пишу, а такого гонорара за статью не получал. К сожалению, привык к другому — к обкрадыванию. Иностранные издатели меня без спроса переводят, но реже платят. Не имей я университетской пенсии, жить не на что было бы. Охотно напишу о Толстом. На гонорар съезжу в Карлсбад.

Статья Г. Брандеса «Толстой как критик» была опубликована в «Русском слове» 17(30) ноября 1910 г., в виде некролога. Однако сам текст был подготовлен Брандесом еще при жизни Льва Толстого по просьбе редакции газеты и являлся расширенной и дополненной версией статьи, написанной им к восьмидесятидвухлетию писателя («Лев Толстой», 1910):

Утверждая, что Толстой «разбудил к мысли великий русский народ», Брандес закончил свою статью словами, признающими огромное воздействие Толстого на развитие всей мировой культуры: «Общий итог его жизни есть и будет: Толстой — мировая сила»

«Скандинавская нота» звучала в литературных и общественных деяниях Ильи Марковича на протяжении всей его последующей жизни. Особую симпатию вызывали у Троцкого шведы, точнее сказать, неприятие шовинизма, терпимость к инакомыслию и доброжелательность, которые демонстрировало тогдашнее шведское общество. В статьях И.М. Троцкого, написанных в эмигрантский период, в адрес шведов сказано много теплых, глубоко уважительных слов.

С другой стороны, для русских интеллигентов поколения «Серебряного века» скандинавская культура имела особое значение, на рубеже ХІХ-ХХ вв. она стала ярким фактом русской культурной жизни. Книги Ханса-Кристиана Андерсена, Бьернстьерне Бьернсона, Сельмы Лагерлеф, Германа Банга, Йенс-Петер Якобсена, Георга Брандеса активно переводились на русский язык и издавались солидными тиражами, а Генрик Ибсен, Кнут Гамсун и Август Стриндберг были культовыми фигурами русской интеллектуальной элиты.

Лев Толстой называл Стриндберга глубоким, «основательным» психологом и, по-видимому, имел с ним личный контакт. Так, в письме Биргеру Мернеру от 19 ноября 1885 г. Стриндберг, предложив перевести на шведский язык роман Чернышевского «Что делать?», добавил: «В случае, если Вы найдете издателя, я охотно напишу предисловие или попрошу это сделать Толстого, с которым я имею связь»114.

Максим Горький со свойственной ему категоричностью утверждавший (в 1910 г.), что «вообще скандинавы — интереснее и серьезнее всех в наши дни»115, в телеграмме, посланной им в «Петербургскую газету» в связи с кончиной Стриндберга (14 мая 1912 г.), однозначно заявил: «Никто никогда не имел на меня такого сильного влияния, как Стриндберг»116.

Что касается Гамсуна, то историки литературы солидарны в том, что в 1907-1910 гг. в России царил настоящий культ Гамсуна117, он «завоевал русскую литературу» до такой степени, что между Гамсуном

и издательством «Знание» был подписан договор, согласно которому издательство приобретало на трехлетний срок (1908-1911) исключительные права на издание произведений писателя (новые произведения Гамсуна должны были выходить в России по крайней мере на два месяца ранее, чем в какой-либо другой стране, включая Норвегию), общие суммы гонораров были оговорены на каждое издание, но при этом должны были выплачиваться регулярно как ежемесячное жалованье как своего рода штатному сотруднику118.

Огромным влиянием и популярностью пользовался в России уже упоминавшийся выше датский литературный критик Георг Брандес, стоявший у истоков российской культурно-исторической школы. Он олицетворял новое слово в критике, способное освежить и оплодотворить русскую критическую методологию119. Интересно, что из русских писателей именно Иван Бунин «с подчеркнутой демонстративностью оставался верен Брандесу на протяжении всей жизни», хотя с середины 1910-х для молодых европейских литераторов эстетические представления этого «настоящего европейца и миссионера культуры» — по выражению Ф. Ницше120, представлялись уже анахронизмом.

Говоря о Брандесе как о поклоннике русской культуры и ее пропагандисте на Западе, нельзя не привести забавную историю, касающуюся его представлений о российской жизни и рассказанную И.М. Троцким в одном из его «путевых очерков» начала 1930-х:

Это было незадолго до <Первой мировой — М.У.> войны121. Я впервые приехал в Копенгаген и посетил Брандеса. Знаменитый писатель уже тогда был семидесятилетним старцем, но чрезвычайно живым и импульсивным. Принял меня Брандес отлично, что, <между прочим>, с ним не всегда бывало.

В качестве гостеприимного хозяина повел показывать столицу. Забрели мы в какие-то довольно грязные и старые улицы, с древними и много на своем веку видавшими домами.

— Здесь селились когда-то евреи. Отсюда вышел и наш знаменитый Гольдшмидт, автор романа «Еврей»122. Сейчас датское еврейство абсолютно равноправно и играет большую роль не только в духовной, экономической и политической жизни Дании, но и в государственной. Мой брат Эдуард — министр финансов...

Я воспользовался случаем, чтобы осветить перед Брандесом бесправное положение евреев в России. Рассказал ему о черте оседлости, процентной норме123, пресловутых желтых билетах124 и прочих прелестях <...> царского режима.

Брандес меня внимательно слушал, но вдруг остановился и, стуча сердито палкой по асфальту, сказал:

— Послушайте, молодой человек, неужели вы полагаете, что я настолько стар и глуп, что поверю всему тому, что вы мне рассказываете? И кто поверит басне, что будто собаке в Киеве, Москве и Нижнем жить можно, а еврею нельзя?

Мне стоило немалых трудов убедить знаменитого критика и историка литературы в том, что я не лжец и не клеветник.

Впрочем, вскоре Брандес на личном опыте убедился в правдивости моих слов.

В 1912 году Брандес решил предпринять литературное турне по России. Русская прогрессивная печать встретила это известие с энтузиазмом. Вот, дескать, узреем Брандеса — человека, открывшего Европе Тургенева, Толстого, давшего непревзойденную оценку Достоевскому. Но, увы, восторгам передового общества прежней России не удалось осуществиться. Охранка распорядилась по-иному. Еврею Брандесу, уже однажды побывавшему в России125, въезд был запрещен.

«Die räche ist süß» — говорил Гейне126. Я написал тогда из Берлина письмо Брандесу, в котором напомнил нашу первую встречу и не без злорадства спросил: «Верит ли он теперь, что собаке жить в Киеве можно, а еврею — нельзя?» <...> мне кажется, что инцидент этот, сильно оскорбивший Брандеса, сказался в дальнейшем и на перевороте во взглядах писателя на еврейство127.

Эту историю И.М. Троцкий через одиннадцать лет пересказал в своей большой немецкоязычной статье «Братья Брандесы (К столетию со дня рождения Георга Брандеса)»128.

Первая часть статьи — панегирик выдающейся роли, которую сыграли Эдвард и Георг Брандес — два датских еврея (на этом факте их биографии Троцкий в трагический период Холокоста делает особый акцент), не только в «истории датского народа и его культуры», но и всей Скандинавии. Троцкий пишет, что в течение более полувека братья Брандесы были ярчайшими представителями либерально-позитивистского, антиклерикального направления общественной мысли в скандинавском обществе.

В частности Эдвард Брандес был известен еще как необыкновенно успешный министр финансов. За четыре года его пребывания на этом посту государственные финансы датского королевства были подняты на «немыслимый уровень» стабильности, валюта обрела статус «наиболее надежной во всей Скандинавии», небывалого расцвета достигла сельскохозяйственная отрасль датской экономики, превратившаяся в крупнейшего европейского экспортера продуктов питания.