Читаем без скачивания Сияние - Ёран Тунстрём

И отец провел пальцем по стеклу, повторяя медленные движения голубой рыбки среди водорослей.

— Посмотри на воду, если тронуть ее, она не рвется. Меняет форму и глядит на нас со всех сторон, ведь вода — око ландшафта, посмотри на эти плавные завихрения, как они смыкаются за рыбками, посмотри на прозрачные пузырьки углекислого газа, посмотри, как лениво открываются рты, — вот так просто выглядит добыча пропитания, вот так экономно.

Он бросил взгляд в столовую, где по-прежнему сидели какие-то пациенты — ни дать ни взять забытые апостолы у стола вечери.

— Об воду мозоли не натрешь.

На коленках он подполз к своему креслу и стукнул кулаком по мягкому сиденью.

— Мозоли бывают от бюрократизма.

Если б все было так просто.

Я приехал взять его на побывку домой, время прошло, и мне как-никак хотелось отметить его день рождения, невзирая на его неизлечимый эгоцентризм, превращавший каждый визит в сущую пытку. У меня шла жизнь, а он был не в силах — или, может, не решался — знать об этом.

В другом конце общей гостиной сидел Эйнар, большой любитель изобразить паука, и хихикал себе под нос, а передо мной стоял отец и ораторствовал знаменитым на всю страну голосом:

— Выведением декоративных рыб первыми занялись китайцы, предположительно в эпоху Сун, самым прославленным правителем которой был Хубилай-хан. Марко Поло рассказывает об этой эпохе в Китае, о ее высокой культуре, если хочешь, я почитаю тебе Марко Поло, когда мы приедем домой.

— Я готов, папа, как скажешь.

— Из карпов и карасей, которых издавна разводили для стола, отбирали экземпляры особенной окраски или формы, облагораживали их и в конце концов вывели, в частности, золотых рыбок.

— Как это «облагораживали»?

— Ну, вот как ты, смею надеяться, представляешь собой облагороженного меня.

— Так как же? — мрачно буркнул я.

— Поскольку я… скрестился с твоей матерью.

— Тогда, значит, я еще и облагороженная мама.

— Вода — вот твоя мама. — Он усмехнулся как лгунишка, пойманный с поличным. А встретившись с моим взглядом, жестким и непримиримым, потому что в этот миг я ненавидел его всеми фибрами души, он еще глубже ушел в свою улыбку, словно конькобежец, который скользит к трепещущему солнечному горизонту, поворотясь к нему спиной. — Но ты, может, не интересуешься водой, обогащенной кислородом? Чтобы рыбки могли жить в таких маленьких водоемах, необходимо выполнить целый ряд условий, в частности посаженные там растения должны поглощать…

Я ударил его. Первый и единственный раз в жизни я поднял руку на другого человека, и в этом ударе сосредоточилась сила, накопившаяся за много лет, только я даже не представлял себе, что этих лет было так много, и сам удар пришелся со всей силой, а стекло аквариума оказалось таким тонким. Отец упал навзничь, и на него хлынула целая Ниагара золота; элопсы, монашки, гуппи всем скопом выплеснулись на ковер в гостиной и брызнули было в разные стороны, да так и остались на этом полушерстяном ковре с турецким узором, иные там вскоре и подохли. Эйнар Паук вскочил с кресла и дрожащий, перепуганный приблизился к опустошению, а потом демонстративно ретировался куда подальше. Очевидно, он и позвал сестру Стейнунн, потому что она внезапно появилась на пороге, зажав рот рукой и глядя то на одного, то на другого.

— Простите меня! — воскликнул отец знаменитым на всю страну голосом.

Эйнар Паук шепнул Стейнунн на ухо:

— Это он у нас президент?

Сестра Стейнунн ответила не сразу, сперва она присела на корточки возле отца:

— Нет, но вполне мог бы им стать. Говорит-то как!

— Простите меня, сестра, — повторил отец, обнял ее за шею и застонал.

— Что здесь случилось?

Я промямлил что-то невразумительное.

— Развоевался я тут малость, — сказал отец. — Просто беда с этаким отцом, как я. Ох, сестра Стейнунн… — Он изловчился и припал щекой к ее груди. Вот когда я понял, что отец вправду большой поэт.

Засим он восстал из рыбной Ниагары и пожал руку перепуганному Эйнару Пауку.

— Ты, Эйнар, раскрыл мне глаза. Все кусочки мозаики стали на свои места, теперь я должен поговорить с сыном наедине. Когда придет время, я непременно возмещу весь урон.

Сестра Стейнунн мягко ему улыбнулась, будто еще хранила на своей груди отпечаток его головы. Отец потащил меня в свою комнату, сел у письменного стола и зажег настольную лампу.

— Ты же насквозь мокрый, пап. Переодевайся скорее, а то простудишься.

— Адиафора[62]. Стало быть, надо. — Он тяжело вздохнул, намекая, что не мешало бы мне задать вопрос, каковой я и задал:

— Что «надо»?

— Ты слышал, что сказал Эйнар? И что ответила сестра Стейнунн? А она, между прочим, тонкая женщина. Очень даже тонкая. Да-да, я долго с этим боролся, но сегодняшнее происшествие многое мне открыло. Теперь я наконец-то понимаю, зачем я здесь. Нельзя презирать таких, как Эйнар, только за то, что они чуточку… — он покрутил пальцем у виска, — чуточку странные. Возможно, и у них бывают наития. Хотя и другие. Но ты должен обещать, что словом никому не обмолвишься о том, что я тебе покажу.

Он опустил штору:

— Видишь на стене карту Исландии? Как по-твоему, на что она похожа?

— На утку. Мне всегда казалось, что на утку.

— Не шути с такими серьезными вещами, Пьетюр. Видишь тонкую сеточку, которая разбегается по всей стране? Будто нервы.

— Ну, вижу.

— А теперь гляди — это настоящая сенсация! Сейчас я отодвинусь чуть подальше от стены — что ты теперь видишь?

— Не знаю.

— Не бойся, ничего опасного тут нет. Посмотри на мою тень, видишь, как она ложится на карту? Моя тень точно совпадает с очертаниями Исландии, повторяет ее контуры, мы совершенно под стать друг другу.

— Н-даа.

— Нет, ты пойми, удивительная же штука: выходит, вот зачем мне пришлось очутиться тут и отдыхать, как цветисто выразился наш директор, — чтобы вокруг меня настала тишина и я прислушался к гулу.

— Не понимаю.

— Да я и сам не сразу уразумел. Не сразу разглядел, что я и Исландия — одно, и когда гудит у меня в голове, значит, гудит Фредла и надо предупредить людей. Нельзя презирать таких, как Эйнар, ведь не что-нибудь, но наитие заставило его сказать… нет, не сказать, а констатировать факт.

— Ты бы все-таки переоделся, а, пап? Весь пол намочил.

— Мирской ты человек, Пьетюр. Подумаешь — пол намочил, чепуха это, думаю, директор сам не знал, что́ говорит, когда сказал «отдохнуть», у него тоже случилось наитие, он был просто устами этого наития. А ведь знать не знал. Со смеху помрешь, право слово.

— Не надо, пап.

— «Тебе необходимо хорошенько отдохнуть». Прямо как живого вижу его вон там, в коридоре. Очень ловко. Выбрать директора.

Даже в общей гостиной, где сестра Стейнунн с двумя санитарками собирала воду и осколки стекла, я еще слышал отзвук отцовского смеха.

— Сестра, вам не кажется, что отцу тут у вас стало хуже?

Она нахмурила брови и недоверчиво посмотрела на меня:

— О чем это вы?

— Ну, заскоки разные. Теперь вот в президенты нацелился.

— Да-а?

Мы оба замолчали.

Санитарки повернули ко мне некрасивые лица, со швабры капала вода, я почувствовал себя не в своей тарелке и невразумительно хмыкнул.

— А что, хорошая идея, — сказала Стейнунн. — Я его поддержу. Исландии нужен в руководстве человек вроде него.

— Но ведь он болен, выдумывает невесть что. К примеру, это я его стукнул, вот он и упал на аквариум… затылком его расколотил…

— Если б вас тут заперли, как его, вы бы еще не то расколотили. И незачем вам его выгораживать.

~~~

Стейнунн с отцом ходят в кино.

Вернее, Стейнунн ходит смотреть фильмы, а отец — в кино. Держась за руки, они идут по улице, потому что отец отвык от движения транспорта, от назойливых взглядов прохожих, но он горд, что сестра Стейнунн выводит его из лечебницы на прогулки и что эти прогулки не прекращаются и после выписки. Отец в черном берете, шаги у него короче, чем у Стейнунн; Стейнунн блондинка, и отец думает, будто вокруг ее чела сияют звезды и она видит то, что от него сокрыто. В кино они ходят часто и потом житья не дают своим друзьям, пересказывая содержание фильмов, причем так, что друзья только устало говорят:

— Жаль, мы пропустили эту картину, видно, очень уж она хороша.

— Очень жаль, — говорит сестра Стейнунн.

— Этот фильм — не пустышка, — говорит отец.

— В нем рассказывается о вещах, о которых люди часто вовсе не задумываются.

— И которые после кажутся совершенно очевидными, — добавляет отец.

А друзья говорят:

— Много фильмов пропускаешь. Сидишь и ждешь, когда их по телевизору покажут.

— Но фильмы лучше смотреть в кино, — говорит Стейнунн и отнюдь не краснеет, потому что даже не догадывается о банальности этого клише. А отец пропускает его мимо ушей. В этот период холодноватой влюбленности они лояльны друг к другу. Хотя фильмы, которые любит Стейнунн, отец считает слишком тяжелыми.