Читаем без скачивания Год Иова - Хансен Джозеф

— Принципиальное? Ты разве не знаешь, что она для меня значит? Думаешь, для меня это «всего лишь квартира»?

Он кладёт салфетку на стол. Билл выглядит уязвлённым и растерянным.

— Ты так к ней относишься?

Джуит в замешательстве.

— А что в ней особенного? Да, наша мебель, которую ты отреставрировал. Но ведь мы можем взять её с собой, куда бы мы не отправились.

— О, господи!

Билл, кажется, готов заплакать. Отворачиваясь, он качает головой в скорбном негодовании, встаёт со стула и идёт в другой конец кухни с красными кружками в руках. Он споласкивает их в раковине и снова наливает в них кофе. Теперь Джуиту достаётся кружка с литерой «О». Билл не садится рядом. Он стоит и держит свою кружку с литерой «Б», изучая Джуита взглядом. Джуит старается внешне казаться спокойным.

— Ты правда не знаешь, да? У тебя есть дом — есть до сих пор, там живёт твоя сестра. Там ты родился и вырос. Там за тобой смотрели родители, они кормили тебя и отправляли в одну и ту же школу. У тебя есть дом.

Джуит кивает.

— Да. Хорошо. И что же?

— Эта квартира — мой первый дом. Другого у меня не было. Ты когда-нибудь думал об этом? Это единственное место, где я за всю свою жизнь прожил дольше полугода. Это единственное место, где я жил с тем, с кем хотел, с тем, кого я люблю, с тем, кто любит меня.

Его глаза наполнили слёзы. Он берёт пачку, вытряхивает сигарету, закуривает.

— Это единственное место, где я был счастлив.

Его губы и голос начинают дрожать. Чтобы не заплакать, он кричит на Джуита:

— Ты теперь понял, холодный кретин?! Это не просто какая-то там квартира. Это мой дом, Оливер. Мой дом! — Он не может с собой совладать и начинает плакать.

Джуит встаёт, подходит к нему, обнимает. Билл тоже обнимает его. Джуит гладит его по спине.

— Не плачь. Я не знал. Билли, я не холодный кретин. Я теперь понимаю. Пожалуйста, не плачь. Я понимаю.

Билл неловко целует его в губы.

— Прости, что я так сказал. — Он кашляет, подходит к своему стулу, садится, вытирает лицо салфеткой. — Я не хотел на тебя кричать. Но я больше не хочу бродяжничать, переезжать с места на место. Я уже пережил это, Оливер.

Он грустно склоняется над своей кружкой, курит, хлюпает носом и вытирает его салфеткой.

— Трейлер, набитый шестью детьми. Ты хоть знаешь, как пахнет в старом и грязном трейлере, где полдюжины детей мочатся в пелёнки, а ты не можешь открыть окно, потому что идёт дождь? Ты когда-нибудь ел холодную кашу из банки, которую твоя старуха спёрла в супермаркете, когда все отвернулись? Холодная каша на завтрак, обед и ужин. А ты попробуй. Увидишь, чего ты лишился. Ты когда-нибудь пробовал прижиться в школе, где никто из ребят тебя раньше не видел, а твои единственные кроссовки почти разваливаются? Он подъезжал на машине к чужим домам, я и одна из моих сестёр говорили, что мы потерялись, просили пустить нас в туалет, а пока он отвлекал разговорами добрую леди, мы искали, где лежат её деньги и крали маленькие вещицы, которые могли унести в карманах, а потом заложить. А летом он побирался на «пикапе» по разным городам. Он возил в кузове вёдра с асфальтом, лестницы, кисти с длинными рукоятками, брал часть денег вперёд за кровельные работы, и только его и видели. У него было двадцать таких трюков. Нам ещё повезло, что половину времени он проводил в тюрьме. Долан Хэйкок. Отец года. Дерьмо! — Забудь об этом, — говорит Джуит. Конечно, он уже не раз это слышал. Правда, последний раз это было давно. Он беспокоится, что это всё ещё тяготит Билла. — Это в прошлом. Теперь у тебя всё хорошо.

— Было хорошо. — Билл мрачно растирает окурок в пепельнице, мрачно глотает кофе. — Всё идёт ни к чёрту, одно к другому. Мы теряем квартиру. У тебя умирает сестра. Ты не бываешь дома.

— С этим надо смириться. Так будет не всегда.

Билл скептически хмыкнул.

— Я теряю форму.

— Ты не теряешь форму, — говорит Джуит. — Билл, тебе тридцать два года. Ты очень молод. Это смешно. И я дома.

Я стараюсь не проводить в других местах ни одной лишней минуты.

— Тебе и без меня хорошо живётся, — бормочет Билл.

— Мне жаль, что ты чувствуешь себя покинутым, — говорит Джуит. — Пожалуйста, потерпи какое-то время, ладно? И перестань выдумывать. Ты прекрасен. Я люблю тебя.

Билл вздыхает и выпрямляется.

— Мне нужно идти на работу. — Он плавно выходит из-за стола. — Как она? Не думай, что мне всё равно. Я сейчас думаю только о том, что мы можем потерять этот дом. Здесь у нас были счастливые дни. В каждой комнате. Я не хочу, чтобы всё это осталось в прошлом. В другом доме мы уже никогда не будем такими, как прежде.

— Ты сумасшедший. — Джуит смеётся, чтобы не выдать раздражения. — Мы будем такими, как прежде, везде, куда бы мы не уехали. Может быть, нам и не придётся никуда уезжать. Ты же борешься за наш дом. А вдруг ты победишь? Почему бы и нет.

— Потому что побеждают обычно деньги, — говорит Билл. — Особенно, когда имеешь дело с чиновниками. А у нас нет таких денег.

Он берёт со стола пачку сигарет с зажигалкой и суёт их в карман брюк.

— Если бы они у нас были, мы бы не снимали квартиру. Он рассеянно целует Джуита в губы и уходит.

— У неё всё хорошо, — говорит Джуит в пустоту. — Насколько от неё можно ждать.

Они сидят на длинной застеклённой террасе у Скиппера. Под потолком провисают струны с сигнальными флажками. Все эти некогда красные, зелёные и голубые флажки стали серыми, выгорев на солнце. Деревянные стулья за низкими квадратными столами расшатаны, скатерти заштопаны. Джуит и Билл лениво пьют кофе и бренди и курят сигары. Больше они нигде не курят сигар. Запивая сухим шабли крабовый салат и бутерброды с мясом лиманды, обжаренной в масле с зёрнами сезама, они наблюдали за на огненно-красным шаром заходящего солнца. Теперь солнце уже утонуло в океане. Где-то вдалеке, превращаясь в дымку, длинные ряды облаков переливаются оттенками пламени. В небе над головой — зеленоватый блеск, который скоро угаснет.

Джуит прислоняется лбом к стеклу. Под окнами, у подножья обрывистого берега, на котором стоит старый деревянный ресторан, по кромке воды и на скалах, вдающихся в море, скачут на длинных ножках мелкие пляжные птицы. Сверху на них падает свет огней ресторана, однако они, похоже, не замечают. Сейчас нет ни чаек, ни бакланов, ни шумных морских глупышей. Даже если свет укорачивает птицам ночной сон, он даёт им дополнительное время на поиски пищи. Он не знает, где они спят. Интересно, где. Он оборачивается сказать Биллу, чтобы тот взглянул на птиц, но тут между его лицом и лицом Билла возникает чья-то рука. Дружеский голос произносит:

— Оливер Джуит, вот это да!

Джуит поднимает глаза и задумывается. Ещё никто не просил у него автографа в ресторане. И никто не попросит — во всяком случае, по его расчётам. К чему им это? Кто этот лысый человек, у которого двойной подбородок и мешки под глазами? На нём светло-голубой костюм и тёмно-синяя рубашке оксфордского покроя, натянувшаяся на округлом животе. Красное сияние, исходящее со стороны моря, придаёт его лицу искусственный румянец, однако в улыбке его нет ничего искусственного. Это восторженная улыбка. Джуит неловко поднимается, неуверенно жмёт протянутую руку. Внешне он, должно быть, так же спокоен, как и внутри, потому что человек говорит:

— Ты ведь не узнаёшь меня? Я — Фред Хайнц.

— Боже праведный! — Джуит смеётся, крепко обнимает его и хлопает по спине. — Откуда ты взялся, чёрт возьми!

— Из Иллинойса. Я управляю там телестанцией. Был в Лос-Анджелесе на съезде. Сегодня лечу домой.

Он оборачивается и зовёт: «Джоани!», и к ним подходит приземистая седовласая матрона провинциального вида в бежевой вязаной кофте. Ворс кофты подмят от долгого сидения в самолёте. Дама жмёт ему руку и улыбается аккуратным рядом вставных зубов.

— Джоан, моя жена? — произносит Хайнц так, словно просит Джуита подтвердить определение, которое он только что дал этой женщине. — Оливер Джуит.