Читаем без скачивания Боги среди людей - Кейт Аткинсон

Спас его незнакомый водитель, у которого сломалась машина. Тедди остановил свой «лендровер», чтобы предложить помощь. Допотопный лимузин «хамбер» застрял на обочине, и водитель, подняв капот, беспомощно, как все профаны, разглядывал двигатель, будто мог завести его одной лишь силой мысли.

— Ага, рыцарь с большой дороги, — сказал он, приподнимая шляпу, когда Тедди вышел из «лендровера». — Этот чертов рыдван выдохся. Как и я. Билл Моррисон, — представился он, протягивая мясистую руку.

Пока Тедди возился с генератором, они побеседовали о кустах боярышника, обильно цветущих как раз на этом участке дороги. «Петушья шпора», уточнил Билл Моррисон. И добавил: сердце радуется. Впоследствии Тедди не смог бы подробно воспроизвести эту беседу — разговор поворачивал «куда кривая вывезет», как выразился Билл: от роли боярышника в английском фольклоре (гластонберийские тернии{51} и прочее) до «Королевы мая»{52} и майского дерева. Тедди рассказал, что у кельтов боярышник знаменовал переход в потусторонний мир, а у древних греков был непременным атрибутом свадебных процессий.

— В университетах обучались, как я понимаю? — поинтересовался Билл Моррисон. Скорее восхищенно, нежели сардонически, хотя, пожалуй, с толикой иронии. — А писать не пробовали?

— Да как вам сказать… — замялся Тедди.

— Может, пообедаем тогда, дружище? С меня причитается, — сказал Билл Моррисон, когда старичок-«хамбер» с кашлем вернулся к жизни.

Колонной из двух автомобилей они прибыли в скиптонскую гостиницу, где заказали ростбиф и как следует накачались пивом; по ходу дела Билл Моррисон подробно ознакомился с биографией Тедди.

Тучный, нагловато-добродушный человек с нездоровым цветом лица, Билл Моррисон когда-то давно «натаскивался» в газете «Йоркшир пост», а теперь превратился в старомодного тори. «Фамильярный, но проницательный», — впоследствии доложил Тедди жене. Его идеал — бодрый англиканин, уроженец Йоркшира, который, вероятно, играет в крикет за сборную графства, когда не вещает с амвона. С течением времени Тедди понял, что у Билла щедрое сердце и мягкая, хотя и грубоватая натура. Билл хвалил Тедди за приверженность законному браку («естественное состояние мужчины») и подтрунивал над его военным прошлым (сам он «выжил на Сомме»).

Он был редактором «Краеведа». А по совместительству и владельцем, о чем Тедди, как ни странно, узнал очень не скоро.

— Знакомо тебе такое издание, Тед?

— Да, — вежливо кивнул Тедди.

А если честно? Было какое-то смутное воспоминание о приемной дантиста, где он томился, ожидая неминуемого удаления больного зуба — в лагере для военнопленных с пациентами расправлялись запросто.

— Я почему интересуюсь: мне нужен человек, который будет вести колонку «Записки натуралиста», — объяснил Билл Моррисон. — Ерунда, черкнуть пару строчек в неделю — даже на хлеб не хватит, не говоря уже о масле, да его и не достать. Был у нас человечек, подписывался «Агрестис». По-латыни. Догадываешься небось, что это означает?

— Селянин, деревенский житель.

— Ну вот видишь.

— А куда он делся? — спросил Тедди, переваривая это неожиданное предложение.

— От старости помер. Из прежних времен селянин был. Упрямый, чертяка, — любовно добавил Билл Моррисон.

Тедди застенчиво огласил свой список сельскохозяйственных заслуг, куда входили нортумберлендские ягнята, кентские яблоки, любовь к долам и горам и водным просторам. А еще радость при виде желудя — чашки с блюдцем, и папоротника, что разжимает свой кулачок, и узорчатого пера ястреба. И необыкновенной прелести рассветного хора в английском лесу, где зацвели колокольчики.

О Франции он умолчал: и о монолитах цвета, и о горячих ломтиках солнца. Все это вряд ли пришлось бы по вкусу тому, кто сражался на Сомме.

Тедди произвел впечатление человека здравого, хотя и был родом с юга.

— Встречаются двое мужиков, — изрек Билл Моррисон, приступая к сыру «стилтон»; Тедди не сразу понял, что это — довольно тяжеловесная преамбула к анекдоту. — Один — родом из Йоркшира, благословенного края. Второй — не йоркширец. Тот, который не йоркширец, и говорит йоркширцу — (на этом месте Тедди расхотелось слушать): — «Повстречал я тут одного йоркширца», а йоркширец и говорит: «А как ты, паря, допер, что он йоркширец?» — (на этом месте Тедди расхотелось жить), — а тот, который не йоркширец, и говорит: «Да по его говору», а йоркширец и говорит: «Не, паря, кабы тот был йоркширец, он бы перво-наперво те похвалился, что йоркширец».

— Такой текст впору поместить в рождественскую хлопушку, — сказала вечером Нэнси, когда Тедди сделал попытку пересказать ей этот анекдот, ввалившись домой навеселе («Ой, как от тебя пивом несет. Но мне даже нравится»). — Правильно я понимаю: у тебя теперь новая работа, в газете?

— Нет, не в газете, — сказал Тедди, а потом добавил: — Да и какая это работа? Так, пара шиллингов в неделю.

— А как же школа? Ты не собираешься увольняться?

Школа, задумался Тедди. Сегодняшнее утро кануло в прошлое. («Так посоветуй, как мне бросить думать».)

— Я позорно сбежал, — признался он.

— Ох, бедненький мой, — рассмеялась Нэнси. — Дальше хуже будет, я знаю, просто нутром чувствую.

Так и вышло. Октябрь принес осенние краски, грибы, каштаны и запоздалое бабье лето. Ноябрь — «те дни, когда Природа-Мать своих детей укроет одеялом», а декабрь — какой же декабрь без остролиста и малиновки.

— Придумай что-нибудь трогательное, — попросил Билл, и Тедди придумал написать, почему у малиновки красная грудка.

Заметки получились довольно примитивными, но Билл Моррисон, который «не гнался за ученостью», остался доволен.

Еще один обед с возлияниями — и Тедди предложили должность «разъездного репортера». Его предшественник погиб на войне. «Ходил с арктическими конвоями», — кратко пояснил Билл, но в подробности вдаваться не стал, добавил только, что и сам долго не протянет, если будет надрываться, вкалывая за двоих.

— Теперь ты доволен? — спросила Нэнси, когда они развешивали принесенные из леса ветки остролиста и омелы.

— Да, — ответил Тедди, подумав, вероятно, чуть дольше, чем того требовал вопрос.

Будь они неладны, эти подснежники.

Некоторые считают, что сорвать этого храброго провозвестника весны, а тем более внести в дом — дурная примета. Возможно, это объясняется тем, что они во множестве произрастают на погостах.

В Лисьей Поляне Сильви всегда набирала букет первых подснежников. И напрасно: слишком уж быстро они сникали и умирали.

Белизна подснежника, которая ассоциируется с непорочностью, всегда создавала вокруг этого скромного цветка ореол невинности (кто нынче помнит девичий ансамбль «Подснежники», популярный в прошлом веке?).

Согласно германскому поверью…

— Господи, — пробормотала себе под нос Нэнси.

— В чем дело?

— Петлю потеряла. Давай дальше.

— …когда Бог создал все сущее, Он отправил снег к цветам, чтобы попросить у них красок. Все цветы ему отказали, кроме доброго подснежника, и в награду снег дозволил ему стать первым цветком Весны.

Великая музыка обладает даром исцеления. Германия теперь не является нашим врагом; похвально, что мы не забываем ее богатое наследие мифов, легенд и сказок, не говоря уже о наследии высокой культуры: музыка Моцарта…

— Моцарт — австриец.

— Ну конечно же, — спохватился Тедди. — Не понимаю, как я мог перепутать. Тогда возьмем Бетховена. Брамса, Баха, Шуберта. Шуберт, надеюсь, немец?

— Нет, тоже австриец.

— А Гайдн? — рискнул Тедди.

— Австриец.

— Сколько же их, а? Тогда… «о наследии высокой культуры: Бах, Брамс, Бетховен…»

Нэнси молча покивала, как учительница, похвалившая троечника за работу над ошибками. Впрочем, не исключено, что она просто считала петли.

— «Бетховен из них…»

— Мы уклоняемся от подснежников. К чему эти экскурсы о немцах?

— В продолжение темы германского поверья, — ответил Тедди.

— А получается, что ты призываешь простить немцев. Или так оно и есть? Ты сам-то простил?

Как сказать? Теоретически, наверное, да, но сердце-вещун говорило «нет». У Тедди не шли из головы мысли о погибших однополчанах. Мертвым, как демонам и ангелам, имя легион.

Для него война закончилась три года назад. Последний год он провел hors de combat[10] в лагере для военнопленных вблизи польской границы. Выбросившись с парашютом из горящего самолета над территорией Германии, он сломал лодыжку и не смог избежать плена. Самолет его, нащупанный лучом прожектора, был сбит зенитным огнем в ходе того жуткого налета на Нюрнберг. Тогда он еще этого не знал, но для бомбардировочной авиации это была самая скверная ночь войны: потери составили девяносто шесть самолетов и пятьсот сорок человек убитыми — больше, чем во всей битве за Британию. Но к тому времени, когда он добрался до дому, все это было уже далеко и не ново; Нюрнберг практически никто не вспоминал.