Читаем без скачивания Держава (том третий) - Валерий Кормилицын

— А вот рябчиков в сметане нет, — вздохнул Аким, оскорбив Герасима Васильевича, нёсшего на блюде фаршированного всякими вкусностями фазана.

Метрдотель тоненько хихикнул и загудел:

— Говяжьи рёбра «Беньвенью», господа, приготовлены в красном вине с пряными травами. Это вам не фазан фаршированный, — уколол местного повара, лицо коего запылало духовочным жаром праведного гнева.

— И выпить нечего.., — заблажил, развеселив генералов, Аким. — Ни жидкой синьки «Идеал», ни ханшина…

Сидящая рядом Ольга с трудом справилась с улыбкой.

— Одни «Шато–Лафеты».

— Лафиты, — поправила бунтующего сына мать.

«Каким был невоспитанным молодым человеком, таким и остался, — нежно глянула на метрдотеля мадам Камилла. — Вот за кого замуж следовало выходить», — изменила первоначальное своё мнение.

— После завтра, двадцать первого мая, Храмовый праздник ПВУ — день памяти Святых Равноапостольных Константина и Елены, — оглядел заставленный окороками, колбасами, копчёным осетровым балыком, севрюжатиной с хреном, малосольной сёмгой стол, и отодвинул вазочки с чёрной и розовой сиговой икрой. — Вот уж наемся пирогов с ливером, — ввёл в ступор метрдотеля и вызвал поощрительную улыбку на лице генерала Драгомирова.

— А пампушек с чесноком нема? — поддержал тот поручика, присовокупив к ступорному метрдотелю княгиню Извольскую, графиню Борецкую и баронессу Корф.

— Не–е–т, — проблеял бедный представитель ресторана «Кюба». — Есть лангусты паризьен и жареное седло дикой козы.

— Сёдла не ем! Я на них езжу, — вызвал бурный смех Акима и его двоюродных братьев старый генерал.

«Солдафонами сынки растут», — расстроился Георгий Акимович, глядя на Арсения и Максима, кои сидели на самом краю стола.

— Для уважаемого общества, — выделил голосом слово «уважаемого» метрдотель, — шеф–повар ресторана «Кюба» приготовил традиционную русскую закуску — потрошки зайца «по–хлудовски». С белыми грибами в сливочно–коньячном соусе, запечённые с тимьяном и пармезаном.

— Тимьян выбросьте, а коньячку побольше… Чего Лизавета не пришла? — закусывая водку потрошками зайца с белыми грибами, да ещё в коньячном соусе, поинтересовался у Георгия старший брат. — С еврейскими револьцюнерами какую–нибудь пакость батюшке–царю готовит? — независимо выпятил грудь под осуждающим взглядом жены. — Молчи, о ироничная Далила[4], — шутя погрозил ей пальцем.

— Максим, что ты себе позволяешь? — взвился младший, сорвав с шеи салфетку и отставив салат с маринованной бараниной.

— Нежная баранинка, обжаренная с добавлением розмарина и тимьяна со спелой сливой, — подбежал к нему метрдотель, думая, что клиент недоволен блюдом.

— Да иди ты со своим тимьяном в спелую сливу, — послал его профессор, несколько восстановив к себе уважение брата и генералов. — Евреи сродни русским. В их душе тоже есть загадочность и тайна… И такая же внутренняя страсть и сила.., — вновь уронил восстановленное было генеральское уважение.

Зато братской таки любовью засветились глаза метрдотеля, в ту же минуту забывшего о спелой сливе и зашептавшего:

— Для избранных есть прекрасная фаршированная щука, из старинных иудейских придумок в области кулинарии, — старательно выговаривал букву «р». — Ради одного такого кусочка мои родственники Собельсоны… Да–да, те самые… Через два дома влево… Живьём в землю закопались…

Георгий Акимович раздражённо сопел, не слушая, чего вещает этот упитанный шеф–повар или кто он там…

— Ага! Страсть у них и сила… К дури какой–нибудь, — внёс свою лепту в умный разговор генерал Троцкий.

— Как вы правы Владимир Иоанникиевич, — поддержал товарища Рубанов–старший. — Георгий, даже твой любимый интеллигент Чернышевский это подметил.

— И что же он подметил? Да не нужна мне фаршированная щука твоих Собельсонов…, — буркнул метрдотелю.

— Что революционер Рахметов спал на гвоздях, а не с Верой Павловной… Отчего той снились безумные эротические сны.

— Бу–а–а–а! — затряс щеками Драгомиров, в восторге хлопая рукой по колену.

— Максим Акимович, здесь дети, — пресекла ещё какое–то литературное наблюдение супруга Ирина Аркадьевна, на секунду отвлекшись от беседы с дамами. — Вы поменьше коньячным соусом увлекайтесь…

— А ещё есть рыбная закуска «Засучите, пожалуйста, рукава» от трудолюбивых переселенцев из Бердичева Черномордичей, — вновь зашептал на ухо профессору знаток гифилте–фиш.

— Да отстаньте вы от меня. Революционеры — святые люди, — чуть не взвыл от обуревавших его чувств Георгий Акимович, вызвав своим воплем несварение желудка у генерала Троцкого. — Царские палачи несколько дней назад повесили Каляева… Приговорили к смертной казни Гершуни.

Видя, как из рук Драгомирова выпал кусок зайчатины, старший брат на повышенных тонах патетически воскликнул, прежде прополоскав горло коньяком:

— И правильно, что повесили! А Гершуни заменили смертный приговор на каторгу… Убежит ведь, нехристь…

— Государь месяц назад даровал российскому народу религиозную свободу, — вновь принялся за зайчатину генерал.

— Вот именно, Михаил Иванович. В отличие от бомбистов, император хочет примирить людей… Он даже слишком мягок… Недавно, на генерал–адьютантском дежурстве разговорился с фрейлиной императрицы баронессой Буксгевден. Не наедине. Барон Фредерикс находился рядом, — с улыбкой успокоил жену. — Она так охарактеризовала Николая… Я с ней полностью согласен, потому и запомнил: «Простой в обращении, без всякой аффектации, — в отличие от моего брата и прочей русской интеллигенции. — Имеет врождённое достоинство, которое не позволяет забывать, кто он. Сентиментален, совестлив. Мировоззрение старинного русского дворянина. Простодушен и снисходителен к человеческим слабостям, — укоризненно глянул на жену. — Деликатный. Но без фамильярности. Соблюдает писанные и не писанные нормы и правила. В этом щепетилен». Потому–то не пожалел даже своего дядю — великого князя Павла, когда тот сошёлся с мадам Пистолькорс. Императрица, в отличие от нынешних — тургеневская женщина…

— Сударь! Чего это вы на меня язвительно глядите? — деланно возмутилась Ирина Аркадьевна. — Все присутствующие здесь дамы — тоже тургеневские женщины, — развеселила компанию. — А какие, по–вашему, современные женщины? — заинтересовалась она.

— Тургеневскую женщину сменила женщина–революционерка. Не признающая семью, родство и собственных детей. Зато боготворящая террор и революцию. Все эти Веры Фигнер, Засулич и иже с ними…

— А «иже с ними» — не моя ли дочь? — зло сузил серые глаза, пригладив тонкими дрожащими пальцами небольшие усики над обидчиво оттопыренной выпачканной в жиру губой. — Лиза вращается в кругу интеллигенции.

— О–о–о! — обрадовался подброшенной теме Максим Акимович. — Прав был Чехов, устранившись от похабно–либеральной литературной толкотни и аттестуя русскую интеллигенцию, как бессильно–жалкую обывательщину с тряпичной душой. Жалкие фразёры, — оскорбил до глубины профессорской души своего брата.

— А сейчас–то кто у власти? Согласно твоему любимому Николаю Лескову: «Всё истинно честное и благородное сникло… Люди достойные одного презрения идут в гору. Бедная Родина, с кем она встретит испытания, если они суждены ей…» — обрадовался, видя, как помрачнели старший брат и его товарищи.

— Здесь он прав… Судя по тем генералам, что руководят Маньчжурской армией, — неожиданно поддержал дядю Аким.

— Слышишь, Максим, и твой сын согласен со мной. Однако, ты серьёзный оппонент даже для профессора Санкт—Петербургского университета.

— Ха! Профессора… Твой кумир Савва Морозов высказал интересную и реалистичную мысль, что лучшие ораторы в России не краснобаи–адвокаты, я бы добавил — не профессора Санкт—Петербургского университета, а образованные предприниматели… Да ещё! — поднял вверх палец, концентрируя внимание. — Офицеры генерального штаба!

— Ой, жалко Савву Тимофеевича, — вздохнула Любовь Владимировна. — Из–за чего он, интересно, застрелился?..

— Ну конечно из–за любви, — аж захлебнулась от обуревавших её чувств баронесса Корф. — Всем известно, что он любил знаменитую этуаль Марию Андрееву…

— Да не может этого быть, — глянув на жующего сёдлышко козочки супруга, попыталась опровергнуть подругу княгиня Извольская.

— Ещё как может, — отринув приличия, махом выпила та бокал с вином. — В Москве, пардон, самой последней шавке это известно… Так москвичи выражаются, я лишь озвучиваю, — оправдалась перед дамами.

Мнение мужланов, хоть и генералов, её не интересовало.

— Всему Питеру известно, сколь москвичи вульгарны, — произнесла Борецкая. — Ходят слухи, — чуть не зашептала она, — что эту актриску боготворили Станиславский и Немирович—Данченко, а этуалька выбрала «босяка» Максима Горького.

— Женщина вамп, тоже мне, — неизвестно на что обиделась княгиня. — И ведь застрелился именно тринадцатого числа… А ещё говорят, что руки на груди покойного были сложены. Глаза закрыты и на них лежали пятачки…