Читаем без скачивания Преступление доктора Паровозова - Алексей Моторов

— Леха, давай быстро! — тихо сказал Вовка, всучив мне мокрую наволочку, и мы быстро за двадцать секунд смыли кровавые следы в коридоре и туалете.

— Все, линяем! — махнул рукой Балаган, выйдя из вожатской комнаты, и мы очень быстро, как он и сказал, слиняли из корпуса, только яблоки раскатились по коридору, как шары на бильярде.

Мы сидели на бревнышке втроем — я, Шурик и Вовка, — и они, перебивая друг друга, рассказывали мне, что же произошло за те две минуты, пока я был в столовой.

Трое пионеров вошли в вожатскую комнату, где сидел арестованный Парфенков, обнаружив там, как и доносила разведка, в качестве верного стража Денисова. Этой троице понадобилось не более десяти секунд, чтобы объяснить, какая перспектива ждет самого Денисова, если он вздумает помешать им творить справедливый суд.

Денисов к аргументам прислушался и отошел в дальний угол.

Всем почему-то представлялось, что Парфенков, находясь в заточении, должен мучиться угрызениями совести, каяться, что вызвал своим бессмысленным побегом такую бучу, что Костика из-за него теперь, скорее всего, не оставят на отряде, а то и вовсе могут выгнать из института. То есть он должен был сидеть, как нам казалось, с виноватым выражением лица. Ну хотя бы с нейтральным. Его и лупить-то не хотели, а по возможности ограничиться жестким устным внушением.

Игорь сидел не просто с наглым выражением лица, нет, он беспардонно провоцировал вошедших: смерил каждого презрительным взглядом, смачно сплюнул на пол и отвернулся. Гаденыш понимал, что одной ногой уже дома. Это завело даже интеллигентного Шуру Беляева.

— А тебе не кажется, Игорек, что, прежде чем что-то делать, нужно подумать? — взволнованно начал он. — Неужели трудно было понять, что ты Костика подставляешь, да и нас заодно?

Игорек повернулся к нему, не торопясь, достал из кармана подушечку таллинской жвачки, так же не спеша развернул ее, демонстративно бросив бумажку на пол, и нарочито медленно начал жевать.

— А ну, подними! — с тихим бешенством произнес Балаган. — Подними быстро, это Костина комната!

Парфенков повернулся к нему, выждал паузу, снова сплюнул, усмехнулся и произнес:

— Да мне по хрену ваш Костик! И заодно ваш лагерь, понятно? Через час меня в этом гадюшнике не будет!

И снова принялся жевать.

— Ах ты, сука!!! — заорал сидевший рядом с ним Вовка Антошин и смачно врезал ему по скуле.

Эффект от удара был поразительным. Что-то громко хрустнуло, как будто очень быстро раздавили в руке крутое яйцо, Парфенков как-то странно крякнул и повалился на пол лицом вниз, под его головой сразу стала растекаться кровавая лужа.

Все оторопели, особенно Денисов. Балаган быстро перевернул Парфенкова на спину, а там…

— Леха, блин, у него зубы почему-то на плече лежали! — потрясенно говорил мне уже на бревнышке Вовка. — Что-то я ему сломал, челюсть, наверно.

— Ну а Костика мы теперь по полной завалили, — мрачно сказал Балаган.

Парфенкову челюсть не сломали, а лишь выбили ее из сустава, к тому же он язык себе прокусил, так бывает, если получить удар, когда у тебя приоткрыт рот. А нечего говорить лишнее про наш лагерь и про Костю. Держал бы рот на замке — и, глядишь, цел бы остался.

Нам отменили и кино, и танцы, вызвали Парфенкову «скорую», и всех погнали на ужин. Как-то стало понятно, что хватит уже на сегодня событий, перебор явный. Всем так казалось, в том числе и мне.

Чудес не бывает. Даже если вдруг нам удастся запустить сердце, то мозги. Мозг человека очень чувствителен к недостатку кислорода, и мы знаем это, как никто другой. Из нашего отделения каждый год выходят эти… даже не люди, а растения, или, как их называют по-научному, «социальные трупы». Они не помнят ничего из своей прошлой жизни, не узнают никого из родных, почти никто из них не в курсе, что нужно спать на кровати, чистить зубы, включать свет. Никто не понимает ни единого слова, они не знают, что такое стол, стул, тапочки.

Чаще всего это результат реанимационных действий, когда тело вернулось с того света, а душа отлетела. Такое бывает, когда реанимация продолжается больше нескольких минут.

Но если сердце стоит долго, свыше получаса, то если его и завести, мозг гибнет полностью. Эти больные не видят, не слышат, не чувствуют. Они находятся в глубокой коме и живут только за счет подключенной аппаратуры. При «мозговой смерти» человек не совершает даже малейших движений, лишь стучит заведенное сердце. У таких берут органы для пересадки.

— Леш, чего застыл! Быстро давай — адреналин, атропин!

Я сбил кончиком шприца носики у ампул, насадил иглу, вот нужная точка вкола, да там этих точек уже. Я протыкаю кожу, чувствуя, как на нужной глубине игла преодолевает слабое сопротивление, а затем проваливается в пустоту. Значит, игла в полости сердца. Я столько раз это делал, что мне не обязательно тянуть поршень шприца на себя. Но пусть будет все по правилам, тяну, и сразу в шприц поступает кровь. Она темная, почти черная, машинально отмечаю я. В этой крови больше нет кислорода. Ввожу адреналин, вытаскиваю шприц, Андрюша начинает качать. И опять без результата.

Обычно все наоборот, в сердце колет врач, но у нас в реанимационном зале мой столик стоит справа от койки с больным, и для того, чтобы колоть в сердце, мое место самое удобное. Вот почему колю я, а качает Андрюша.

Я снова сбиваю носики ампул, быстро набираю шприц, понимая, что это все бесполезно, но что тут рассуждать, и я опять вкалываю адреналин, вытаскиваю шприц, а Кочетков продолжает качать.

В который раз я беру в руку ампулу, встряхиваю и отбиваю носик. И в эту секунду вспоминаю, что я сегодня бригадир и, значит, мне придется брать бланк сводки, вписывать единичку в графу «умерло», то же самое в журнал поступлений, в температурный лист, отрывать два куска рыжей клеенки, на которой я своим уродским, по мнению нашей старшей сестры Тамарки, почерком нацарапаю:

Реанимация.

Неизвестная, приблизительно 20 лет.

Диагноз: отравление барбитуратами.

Дата смерти…

Я перехватил липкий от крови шприц, а в голове вдруг пронеслось: Кочетков сказал, три раза еще внутрисердечно — и все!

Значит, вот и он. Третий, последний…

Корпус был пустой, все еще торчали на ужине, когда ко мне и Бобу Маркову, веселому хулиганистому парню, подбежала эта зареванная малявка из второго отряда, всхлипывая и путаясь, рассказала, как только что Сережка Квачков несколько раз ударил ее подружку Светку кулаком в лицо.

— Как ударил? — не расслышал я. — Кулаком в лицо?

— Да! — продолжала та. — Он Светкиного мишку с тумбочки схватил, а она у него вырывать стала, так он ей несколько раз кулаком по лицу ударил, а когда Светка на кровать упала, то еще и ногой. И меня локтем в живот толкнул, когда я его оттащить хотелааааа!!!!..

Тут она уже совсем в голос заревела и ко мне прижалась. Совсем маленькая девчушка, едва по грудь, наверное, лет десять — одиннадцать всего, такие обычно от силы в четвертом отряде, а эта почему-то во втором, но в третьей смене и не такое бывает. Мишки у них, куколки, детский сад, а не второй отряд.

— Так, не реви! — покровительственно сказал я, гордый тем, что у меня просят защиты. — Не реви! — повторил я. — Лучше пойдем, покажешь Светку свою. Она где?

— В… па… палате! — прорыдала эта дюймовочка. — Она в палате лежит!

— А Квачков? — грозно спросил я ее. — Где козел-то этот?

— Он… убе… убежал!.. — продолжала плакать та, даже заикаться стала.

— Так, Боб, мухой притащи этого придурка, а мы в палату, на Светку смотреть! — велел я мужественным тоном.

Боб с радостью понесся исполнять приказание, а я присел на корточки перед девочкой, ее всю трясло.

— Так, посмотри на меня, слышишь? Не плачь, успокойся, больше никто тебя здесь не тронет, ни тебя, ни твою Светку, поняла?

Светке и правда досталось: наволочка в крови, лицо опухло, свежие синяки, к груди она прижимала плюшевого мишку, из-за которого весь сыр-бор. Ну и козел же этот Квачков!

— Ну, ты как? — спросил я. — Как себя чувствуешь? Тебе, наверное, в изолятор нужно, вон у тебя из носа как хлещет!

Тут сзади послышался шум, это Боб Марков тащил за шкирку упирающегося Квачкова. Тот был блондинистым парнем лет тринадцати, на лице вечная блатная ухмылка, я ему пару раз закурить давал.

— Отпусти его, Боб, никуда он не денется, — приказал я. — А ну подойди сюда, урод, и посмотри, что ты сделал! — Я кивнул на окровавленную подушку. Квачков затравленно посмотрел на наволочку, потом на нас и вдруг со своей похабной улыбочкой произнес:

— А чё?.. Она сама начала!

— Ах ты, падла! — заорал Боб и с наслаждением засадил кулаком ему в глаз. Тот перелетел через стоявшую за ним койку и грохнулся в проход.