Читаем без скачивания Жизнь в розовом свете - Людмила Бояджиева

— Бог мой, как красиво — Миранда-де-Эбро! Он дворянин?

— Да это же название города на севере Испании. Недалеко от Бильбао, который находится на берегу Бискайского залива.

— У вас, похоже, состоялась длинная беседа… — сев на постели, Эн внимательно пригляделась к сестре. Та опустила глаза: — Я посмотрю карту. Но писать буду! Я обещала.

— А у него нет, случаем, брата?

— Родриго — единственный ребенок в семье, — виновато прошептала Ди.

Переписка получила бурное развитие. Родриго оказался поэтом, но сочинял он, естественно, по-испански. Ди расшифровывала послания со словарем. Сам же Родриго срочно погрузился в изучение французского, чтобы читать письма Дианы. Она писала по пять листов.

Окончание школы совпало с завершением войны. А в июне в Голландию прибыл Родриго, чтобы попросить у Натальи Владимировны руку её дочери. Он прибыл на собственных ногах, хотя ещё и опирался на костыли. Наталья Владимировна расплакалась и благословила влюбленных. Свадьбу решили сыграть через год. Родители Родриго изъявили желание познакомиться с Дианой. Жених Ди оказалась отпрыском старинного знатного рода, а происхождение невесты оставляло желать лучшего. Кроме того — у представителей старшего поколения не вызывал доверия наивный эпистолярный роман витавшего в поэтических грезах юноши.

Диана проводила жениха со спокойным сердцем. — Родриго поклялся, что станет моим мужем. Я ни чуточки в этом не сомневалась! — уверенно объявила она сестре.

Сестры Вильвовские поступили в Венский университет на отделение изящных искусств. Обе собирались, как и отец, стать художницами. Решение было принято не без труда. Вернувшись из пансиона, сестры обнаружили то, что от них долгое время скрывали: мать давно проявляла признаки душевного расстройства, но теперь, после очередной попытки самоубийства, её вынуждены были отправить в клинику, принадлежавшую хорошему знакомому фармацевта Дуварде — мужа тети Зинаиды. Клиника находилась в предместьях Вены, что, в основном, и предотпределило выбор места для обучения девочек.

2

— Странное это было лето сорок пятого года. — Эн достала старый альбом с фотографиями. — Мы выпорхнули в мир, где кончилась война и ликование соседствовало с горькими слезами… В июне вы обручились с Радриго, в июле маму увезли в клинику, в августе атомный взрыв уничтожил два японских города.

— …А в сентябре мы вошли в огромные двери гуманитарного корпуса. Мы даже прихватили с собой мальберты и одели соломенные шляпки от солнца решили, что предстоит выезд на пленэр. Но вместо этого все знакомились, бродили по Университету, замирая от восторга в его библиотеке, выставочных залах, салоне для концертов.

— И фотографировались, — Эн протянула сестре большой пожелтевший, но очень отчетливый снимок. — Здесь вся наша группа. Только у одной девочки не оказалось денег для фотографа. Она стояла под деревом поодаль и старалась выглядеть пренебрежительной. Странно, ее-то я помню лучше всех, а у остальных, что запечатлелись на фотографии, какие-то чужие лица.

— Даже у нас, — согласилась Ди. — Это потому, что фото черно-белое, а память — цветная. Кажется тогда мы чуть ли не впервые оделись в разные платья. Мы не хотели, чтобы нас и в Университете называли Энди.

— Ха, просто Родриго утверждал, что тебе очень идет желтое. А я прочла исследование, в котором утверждалось, что этот цвет был ненавистен Шекспиру. Он лишь несколько раз упоминает желтый и то, описывая смехотворные чулки разрядившегося чудака — Малевалио в «двенадцатой ночи»..

— Помню! Помню синий крепдешин в горошек и воротничок из белого пике. — Ди ткнула пальцем в изображение юной особы. — Потом я взяла твое платье, когда поехала к отцу.

— Господи! Из каких жалких тряпок мы мастерили себе наряды! Пустые магазины, послевоенный город, три пары туфель на двоих и чуть ли не два платья. Мы меняли воротнички, ленточки и кажется… — Эн пожала плечами. Кажется, выглядели великолепно. Как ты думаешь, мы в самом деле были хорошенькими?

— По фотографии этого не скажешь. Но на нас все заглядывались. Родриго считал, что я похожа на рафаэлевскую мадонну.

— А Грег называл меня Марикой Рок… — Эн осеклась. — Это когда я впадала в «танцевальный транс». Тогда почему-то очень много танцевали. — Эн посмотрела на свои неподвижные ноги. — Черт-те в какой обуви. Но как церемонно, как чувственно… Едва касаясь друг друга, обмирая лишь от тепла его ладони на своей талии. Боже, что за чудо — молодость! Любовь и только одна любовь на уме.

Перевернув ещё пару листов, Эн быстро захлопнула альбом и спрятала его в ящик. Ди отвела глаза, делая вид, что не заметила этого.

— У меня сохранилось много американских фото, — сказала она.

— Помню, ты пристала их мне — с гориллами и какими-то редкими крысами.

— Странно, Эн, почему все же в Нью-Йорк поехала я?

— А почему ты тогда выступала одна в санатории перед Родриго? Ангину ведь мне тоже «прислали», чтобы на время вывести из игры. Таков высший замысел.

— И обострение у мамы, думаешь, было не случайно?

— Какая там случайность, если она потеряла сознание сразу после того, как ей сообщили об автокатастрофе.

— Уверена — она до последнего дня любила отца. — Ди пожала плечами. Ей вообще, не хотелось жить, потеряв любимого — это вовсе не психоз. Это нормально.

— Стоп, стоп! Ну-ка, дорогая, одень свои очки, — прервала Ди печальные размышления сестры.

Эн засмеялась: — Я сняла их, разглядывая карточки и загрустила. Вспомнила, как мы испугались, получив телеграмму из Нью-Йорка — отец перенес сложную операцию после автомобильной аварии. Он хотел проститься с нами. У мамы начался тяжелый приступ — и мы разделились — ты уехала к отцу, я осталась в Австрии… Слава Богу, тогда все обошлось.

Зацепив за уши мягкие круглые дужки очков Эн подъехала к балконной двери, раздвинула тяжелые бархатные шторы — цвета шоколада в бежево-золотистых выпуклых букетах.

— О-ох… Штиля и тепла пока не предвидится. Но как чудесно светятся окна кафе! На столиках горят разноцветные свечи, в вазах цветы. А у всех, кто стряхнув зонтик, скрывается в дверях отелей и ресторанчиков, — вид таинственных влюбленных. Но он никого не ждет. Он здесь совсем один.

— Бедолага Риголетто? Кто же просит милостыню в дождь? Наверное, он смотрит на темное море и думает о том, что в следующей жизни обязательно станет моряком.

— Я не о нищем. Там один парень — иностранец. Приходил сюда после обеда, и теперь вернулся — уселся на тумбу с пакетом в руках. Кормит чаек, жмущихся у каменного парапета.