Читаем без скачивания Морская прогулка - Эмманюэль Роблес

— В путь, — сказал старик.

Первым повиновался механик, спустившийся через люк в машинное отделение. Остальные тоже нехотя разошлись.

— Привет! — крикнул Жорж, но никто ему не ответил.

«До чего же все это мерзко!» — подумал он. А лопасти винта уже рассекали забурлившую воду, оставляя за собой бледно-зеленую ленту в тонком кружеве пены. Затем судно вошло в полосу серой мглы и исчезло, но все еще слышны были глухие, равномерные удары, такие же таинственные и тревожные, как удары тамтама ночью, в африканских джунглях. Свет менялся, теперь он уже не так слепил глаза, стал чуть голубоватым. Солнце, должно быть, стояло низко над горизонтом, потому что по поверхности моря пробегали искорки — это причудливо отражались косые лучи, проскальзывая через прорывы в тумане. Пора было позаботиться о сигнальных огнях, и Жорж, не откладывая больше, занялся фонарями. Затем он взобрался на фок-мачту, чтобы установить там красный аварийный фонарь, сообщавший о том, что корабль потерял маневренность. Сверху казалось, что палуба утонула в серой пелене, как будто корабль и в самом деле лежал на дне в мрачных глубинах океана. Сигнальные фонари, особенно зеленый, усиливали впечатление происшедшей недавно, но полной и окончательной катастрофы. Пролома, скрытого капитанским мостиком, не было видно, но труба, находившаяся совсем рядом, сохраняла свой призрачный вид, а на ее красной полосе местами выступали коричневые язвы. Жорж снова спустился по скользкому мокрому трапу, все еще думая об этой истории с рыбаками, недовольный собой, особенно из-за проклятого карабина. «Что за идиотская реакция!» Неужели он так никогда и не избавится от войны, от затаившейся в нем агрессивности, от рефлекса охотника на людей? «Серж здорово посмеется надо мной. Что за дурацкая мысль поиграть в ковбоя!» И ему захотелось написать письмо своему другу Лонжеро.

Он вернулся на капитанский мостик, поискал сигареты и среди личных вещей команды наткнулся на пачку «Macedonia», затем в каюте капитана принялся за письмо. Знаешь, Серж, тебя, вероятно, позабавило бы то положение, в которое я попал, тебе известно, как крепко я привязан к земле. Без всякой рисовки он изложил самую суть своего приключения, ему становилось легче, оттого что он поверял свои мысли и чувства бумаге. И вот теперь я на этом разбитом корабле, под ногами у меня бездонная бездна, кишащая бесчисленным множеством животных, которые даже в кошмарном сне не привидятся. Приближается ночь, а внизу лежит тело несчастного помощника кочегара, которое я один, без посторонней помощи, не могу высвободить, и это мучит меня! Я стараюсь отогнать от себя эту мысль и думать о том, что в этот самый час тысячи славных парней, вроде тебя, гуляют по добрым старым, улицам или наслаждаются вечерней свежестью на террасах пивных баров, за столиками, уставленными прохладительными напитками. Но ты только не заблуждайся, Серж, сейчас я живу в полном согласии с самим собой, несмотря на все, что я тебе тут порассказал. Впрочем, мне уже не раз приходилось чувствовать, что я совершил глупость, но к этому примешивалась высшая радость от сознания, что совершил я это потому, что мне мой поступок представлялся вполне разумным. (Я давно уже привык к мысли, что вся моя жизнь — это цепь бумажных колец, через которые я прыгаю ради забавы!) Как бы то ни было, я потерял свою новую работу, но я о ней не жалею. Как и о предыдущей, хотя раздобыл мне ее ты и я могу показаться тебе неблагодарным и легкомысленным. Станешь ли ты упрекать меня за это? Мне бы не хотелось тебе об этом писать, но знай, что Джимми Лорни обворовывает своих авторов и что однажды мне случайно довелось присутствовать при таком спектакле, после которого у меня исчезли все сомнения и я решил порвать с ним. Автор, о котором идет речь, оказался более внимательным, чем его собратья, и обнаружил массу подлогов в своих счетах. Он стал грозить Джимми судом. И вот тогда я услышал, как отец Джимми, старый Филипп, тоже настоящая акула, буквально бросившись на колени перед обворованным автором, молил: «Нет, Марсель, ты не засадишь Джимми в тюрьму. Нет, Марсель! Ты не засадишь моего сына в тюрьму!» Трогательно, но с меня было достаточно! А сама работа мне нравилась. По вечерам, когда мне хотелось, я мог пойти в театр. Встречался с артистами, режиссерами, писателями. Работа относительно легкая, живая, лучшее из всего того, что я перепробовал! Короче, я расстался с Джимми. Как секретарь, я обязан был хранить его секреты, а они представлялись мне все более и более грязными, и все это стекалось ко мне, словно в какую-то сточную яму. В его способе подделывать счета не было даже ничего гениального. Я же был настолько неискушен, что ничего не замечал. А он, этот паразит, купил себе дом в Монфоре, виллу в Ментоне и тому подобное! Первое глубокомысленное заключение: честным путем не разбогатеешь. Второе глубокомысленное заключение: мы все в какой-то степени соучастники всех творящихся в этом мире несправедливостей! (Есть над чем посмеяться!)

С наступлением сумерек туман словно бы угас, хотя то тут, то там пробегали странные скользящие тени. Отложив перо, Жорж через иллюминатор наблюдал за этим необычным явлением. Должно быть, где-то там, наверху, порыв ветра медленно приводил в движение пласты этой бесформенной массы, и, перемещаясь, они образовывали глубокие воронки, которые сразу же исчезали, порой обнажая гладкую, молочно-белую поверхность моря. Далеко-далеко, в мире, населенном людьми, солнце уже спускалось к холмам, вытягивая и удлиняя тени на еще затопленных зноем улицах. А здесь вечер — лишь давящий серый туман, словно пронизанный трепетом крыльев. Знаешь, Серж, время для меня тянется удивительно медленно на этом чертовом корабле, среди этого тумана, напомнившего мне, как однажды, в Италии, близ Сессы-Аурунки, в таком же вот мареве, разыскивая место расположения своей части, я, ничего не подозревая, направил свой джип по минному полю. Вот ужас-то был! И еще одно, Серж. Пусть тебе это и покажется слишком сумасбродным, но у меня, ко всему прочему, было назначено два свидания в Палермо, с двумя женщинами, на выбор! По правде говоря, только первое имело для меня значение. И оба эти свидания я прозевал, может быть, этим и объясняется то, что я помимо своей воли так грустно заканчиваю письмо. Он добавил несколько сердечных слов, сложил листок, вложил его в конверт и вышел на палубу.

С наступлением ночи произошли некоторые изменения: прежде всего, просветы расширялись кверху, и местами видно было уже лиловое небо; кроме того, огни начали слегка покачиваться, особенно те, что были зажжены на мачте, в шапках загустевшего тумана, прорезаемых кроваво-красными отсветами. И потом, шум, которого Жорж так опасался. Он перегнулся через борт. Да, это плеск воды, ударявшей о корпус судна; море подрагивало, покрывалось серебристой чешуей. Жорж чувствовал, как палуба начинает колебаться у него под ногами, правда, она лишь слегка покачивается, но тем бдительнее ему следует быть. Он пока что не думал ни о какой реальной опасности, но Ранджоне и Даррас наказывали ему постоянно держаться настороже, все время следить, как поведет себя эта старая посудина. Вспомнив их наставления, Жорж решил, вооружившись электрическим фонарем, спуститься в трюм, посмотреть, что там творится.

Уже на середине трапа при свете фонаря он обнаружил, что слой воды внизу стал значительно толще, чем днем!

12

Босиком, закатав повыше штанины, он зашлепал по черной жиже, разыскивая единственный неповрежденный насос, о котором говорил ему Ранджоне. Раз вода продолжала прибывать, ее следовало либо откачать, либо не дать ей собраться в одном месте. Вернувшись, ребята сами решат, как поступать дальше. Луч фонаря пробегал по хаотическому нагромождению железного лома, зажигал молнии на медных частях, на изгибах маховиков и шатунов. От жары еще нестерпимее стал едкий запах машинного масла и угля, а непонятный, едва уловимый шум подтачивал тишину. Казалось, звук этот доносится из вентиляционных труб, но стоило Жоржу приблизиться к отдушине, как шум затихал. Когда он смотрел снизу вверх, машинное отделение напоминало ему разрушенный до самых сводов языческий храм, и чудилось, что в этой грозной темноте кучка растерявшихся верующих упрямо, едва слышно шепчет молитвы своему божеству.

Наконец Жорж отыскал насос и принялся за работу. Фонарь он закрепил на причудливо изогнутом патрубке, чья диковинная тень вырисовывалась теперь на одной из переборок. Увидел он еще, ну конечно же, крыс! Крысы сидели съежившись, прижавшись друг к другу на поверженном пиллерсе; время от времени одна из крыс делала судорожное движение и перепрыгивала через своих товарок. Выгнув спины, опустив веревки хвостов, повернув к нему острые мордочки с дрожащими усиками, они внимательно следили за ним своими красными глазками. Это их писк вызывал тот легкий и неясный шум, который усиливала хорошая акустика трюма. «Настоящий греческий хор!» — подумал Жорж, преодолев минутный испуг. Он знал, что они слывут умными животными. Может быть, они догадывались, что, в общем-то, работает он и на них, чтобы не дать им утонуть! Подумать только, он испытывал к ним жалость или что-то весьма похожее на жалость! А ведь он, как-никак, еще недавно угрожал карабином простым рыбакам! Мрачно поскрипывая поршнем, работал насос, и звук этот отражался железными переборками. Плотная вереница крыс терялась в полумраке по правую и левую стороны от освещенного фонарем пространства, оттуда доносилось постоянное шевеление, звуки коротких стычек: это толкались все прибывавшие и прибывавшие крысы! Вода под ногами у Жоржа расходилась кругами в темноту, и они, должно быть, докатывались до кочегара, лежавшего по другую сторону груды железного лома, и от этой мысли Жоржу стало не по себе. Он продолжал работать насосом, экономя силы, но при первой же передышке, которую он себе позволил, взяв фонарь и отбросив крыс в темноту, направился в тот угол, где лежал мертвец, — это было сильнее его. Старый корпус судна был во многих местах заделан цементом. Он обошел груду лома со странным чувством, что находится не в трюме потерпевшего крушение корабля, а затерялся в глубине пещеры с мокрыми стенами, расположенной под огромным скалистым щитом. Пещера — это слово запало ему в голову, и у него возникло нелепое опасение, что труп вдруг исчез или окажется в другом месте. Но нет, он был там, на том же месте; голова теперь находилась под водой, в ней мало что оставалось человеческого, она вся блестела от масла, но ухо, а также часть заросшей щетиной щеки (борода у мертвецов продолжает расти — эта всем известная истина производит тем не менее впечатление таинственности), угол рта, кость нижней челюсти были хорошо различимы; лицо, пожалуй, грубое, тяжелое, которое когда-то ласкали женские руки и губы. Вообразить себе, что кто-то ласкает этот черный шар, бывший еще недавно головой человека! Нет, он не должен давать волю своему воображению. К чему это? К чему? И все-таки он продолжал стоять, охваченный состраданием, которое было сильнее ледяной волны, захлестнувшей его сердце. Он с трудом оттащил несколько деревянных обломков, кусков железа, листов черной жести с неровно обрезанными краями, которые ранили руки, и протиснулся через этот проход поближе к телу. Высвободить его было действительно невозможно. Он протянул руку, коснулся мускулистого плеча и с грустью, по-дружески похлопал его, увидел остекленевший глаз, подрисованный угольной пылью, концы шейного платка, выступающие из воды. Ему слишком хорошо была знакома жизнь рабочего человека, чтобы он не почувствовал весь ужас такого конца: будто зверя задавили в его берлоге!