Читаем без скачивания Анна-Мария - Эльза Триоле

— Здравствуй, Аммами! — Так он называл меня, когда был совсем маленьким. Мы обнялись.

— Ты все такой же красивый, — сказала я, слегка отстранившись.

— Это ты все такая же красивая, — возразил он. — Феноменально — совсем девочка! Жена будет очень рада тебя видеть, я так часто рассказывал ей о тебе. Ты знаешь, у нас ребенок! На тринадцатом году супружеской жизни! Теперь рассказывай, откуда ты…

Мы уселись в массивные кожаные кресла. Я рассказала ему о своих невзгодах, о разлуке с семьей, о том, как застряла в маленьком городке, у мерзких старух…

— Значит, ты должна была жить в замке Дуайен? — переспросил он с ноткой почтения в голосе. — Я сделал все возможное, чтобы замок мадам Дуайен не реквизировали… Она — урожденная Шамбот, Шамботы самые богатые люди во всей округе… Но замок все же взяли под комендатуру…

— Под гестапо, — небрежно уточнила я. — Замок очень красивый… Ты тоже неплохо устроился… Да, кстати, только что арестовали моего соседа по дому, мальчишку-туриста. Не мог бы ты его освободить?

— А в чем его обвиняют? — Жан-Жан нахмурился. — В том, что он турист? За это не арестовывают.

— Вот и заблуждаешься. Говорю тебе, он занимался туризмом и только туризмом. Мы уже девять месяцев живем бок о бок, и я лучше твоих агентов знаю, турист он или нет! Он потерял родителей во время оккупации…

И т. д. и т. п. Я изложила факты так, как мы уговорились…

— Посмотрим… — неопределенно пообещал Жан-Жан.

— Надеюсь! Когда ты займешься этим? Не забудь, его зовут Рене X., он арестован в А.

— Завтра утром. Ты обедаешь и ночуешь у нас, Аммами…

Я осталась обедать и ночевать. Жена Жан-Жана, крупная полная блондинка, еще кормила грудью ребенка, чудесного, как с рекламы, младенца. Нет, он не похож ни на маленького Жан-Жана, ни на Женни, скорее уж на мать… Раза два Ядвига — жена Жан-Жана — со вздохом вспомнила «бедную Женни». Мы потолковали о стариках Боргезах, об исчезнувшей в водовороте событий Раймонде. Все это происходило в детской, с небесно-голубой колыбелью и розовыми обоями с изображениями зверюшек. Потом мы обедали в огромной столовой за банкетным столом, и два лакея в белых перчатках прислуживали нам. Жан-Жан явно чувствовал себя видной персоной и был полон сознания своей важности. Для префекта он излишне красив и глуп, даже глупее прежнего. Он рассказывал о своих отношениях с немцами: генерал, граф фон такой-то — очаровательный человек, Жан-Жану стыдно перед ним за французов, за их невоспитанность, за их недружелюбие. Лейтенант Ганс Браун каждый день приходит поиграть в теннис, да и другие офицеры, несмотря на занятость, всегда находят время отдать визит «die schöne Frau von Borgheze». Я оценила это «фон»! О событиях на вокзале он не обмолвился ни словом. Послушать его, теперешняя жизнь — просто идиллия.

Сразу же после обеда Жан-Жан извинился: его ждут у генерала на партию в бридж. Увидимся завтра утром.

— Не забудь о моем протеже…

— Нет, нет…

Я сослалась на усталость, и по распоряжению Ядвиги меня тотчас же отвели в мою комнату. Оказывается, в этом доме позолота скрывала вещи довольно неприглядные. Водопровода нет, в зловонной тумбочке — ночной горшок. Зато под окнами — огромный парк и верхушки деревьев медленно, по-медвежьи неуклюже, раскачиваются в звездном небе. Я вся дрожала от нетерпения.

Жан-Жан собственноручно принес мне утренний завтрак.

— Для Аммами! — объявил он, ставя поднос мне на колени.

На Жан-Жане — легкий, только что выутюженный светло-серый костюм, Жан-Жан свежевыбрит, красив и до неприличия счастлив, так, что я даже отвернулась… Своими холеными смуглыми руками он приготовлял мне тартинки.

— Вот видишь, Анна-Мария, я оказался прав… Бедная Женни, никогда не забуду, никогда не прощу всем этим мерзавцам, которыми она себя окружила, что они довели ее до самоубийства…

Самое отвратительное, что он был чистосердечен. Я молча ела свои тартинки.

— Да, чтобы не забыть: твоего туриста выпустили. Ну а сейчас надо идти работать. Не думай, должность префекта — не синекура. У меня уйма дел.

Я не спеша одевалась. Смотрела из окна на огромный парк. Видела, как прошел немецкий офицер с теннисной ракеткой под мышкой. Я спустилась, сказала лакею, чтобы не тревожили мадам, вошла к Жан-Жану без доклада, когда он принимал каких-то именитых горожан, рассыпалась в извинениях, сказала, что поезд уходит раньше, чем я думала, и убежала… Просто не выдержала.

Гастон ждал меня в бистро. Я прошла мимо, даже не кивнув ему, а вдруг Жан-Жану донесут, что я приезжала в Л. не одна. Гастон последовал за мной на вокзал. Там, в буфете, я сказала ему, что Рене, по моим сведениям, выпустили. Как бы проверить, правда это или нет? Но тут беспрестанно хлопавшая вокзальная дверь пропустила Рене. Мне показалось, что дверь эта со всего размаху ударила меня по сердцу, так потрясло меня его появление.

Рене был грязен, небрит, от него дурно пахло. Я расцеловала его, Гастон тоже обнял его и начальническим тоном приказал:

— На виллу не возвращаться! Эти мерзавцы могли выпустить тебя лишь с целью установить слежку. Изволь скрыться.

Гастон ушел своей дорогой, Рене своей. А я своей.

Итак, я вернулась в Париж в разгаре лета. Париж… Волнующий, прекрасный, одним словом — Париж. Опять начнется прежняя трудная парижская жизнь, но теперь к этому еще прибавится тяжесть всего перенесенного за девять месяцев и тяжесть, какую несет с собой каждый новый день.

Однажды, бесцельно бродя по Тюильри, я повстречала того английского журналиста, по мнению Женни — урода, который как-то вечером объяснялся ей в любви на козетке в будуаре. Я очень обрадовалась ему, — как хорошо, что он не в тюрьме, это легко могло случиться, ведь он англичанин. «Да, действительно, — согласился он, — вполне могло случиться. Мне страшно хочется посидеть где-нибудь с вами, поговорить о Женни! — Он на минуту задумался, как бы в нерешительности. — Не зайдете ли завтра часов в пять к моему другу, мадам де Фонтероль? Она принимает по четвергам. Будет много народу, но вы подымитесь наверх, я подожду вас в кабинете сына мадам де Фонтероль… Посидим, поболтаем…»

На следующий день я пришла к мадам де Фонтероль. Народу оказалось действительно много, собрались элегантные женщины, был сервирован чай. Никого из присутствующих я не знала. Мадам де Фонтероль, седая дама в трауре, приняла меня весьма любезно, сказала, что «наш друг еще не пришел, но не заставит себя долго ждать…». Я села и только взяла в руки чашку чаю и печенье, как вдруг в дверях появился немец в форме, а за ним еще несколько немцев и французские полицейские в штатском. Гостей увели всех до одного.

Нас было так много, что пришлось дожидаться второго тюремного автомобиля. Гости мадам де Фонтероль начали кричать еще в салоне и продолжали кричать в пути, во всяком случае в нашей машине они вопили: «Мы будем жаловаться господину фон Штюльпнагелю, господину Абетцу! Когда занимаешь такой пост… когда оказываешь такие услуги!.. Немцы не умеют распознавать своих друзей!.. Да это хуже, чем при Республике!..» В машине стон стоял, все в один голос грозили сопровождавшим нас полицейским самыми страшными карами. Полицейские, не слишком уверенные в законности своих действий, угрюмо молчали. Все происходило быстро и без заминок. Мы остановились на улице Coce, и меня впихнули в другую машину, еще более мрачную.

Тут я чисто физически ощутила страх. Не знаю, что сделали с другими, — возможно, их тут же отпустили, но меня втолкнули в автомобиль, и я чувствовала себя собачонкой, которую везут на живодерню. Машина была разделена перегородками на кабинки, где от силы мог поместиться один человек, а нас в такой кабинке было двое — не повернуться, можно лишь стоять, да и то вплотную прижавшись друг к другу. Моя спутница, растрепанная женщина с опухшим лицом, сказала мне: «В случае чего, толкни меня ногой…» И она принялась кричать что-то в щель перегородки; шум мотора заглушал ее голос, но когда она прижалась ухом к щели, то, должно быть, услышала, что ей говорили с другой стороны.

— Ладно! — Она повернулась ко мне. — Извини, я тебя толкнула… Только сейчас взяли? В первую минуту особенно тошно… А тебя за что?

— Ни за что…

Она улыбнулась:

— Верно, всегда попадаешь ни за что… Ты хорошо знаешь Париж? Можешь сообразить, куда нас везут?

Сквозь густо закрашенные окна трудно было что-нибудь разглядеть.

— Кажется, мы уже выехали из Парижа… Мостовая не та.

— Видать, нас везут во Френ, — сказала женщина.

Волосы у нее были серые от пыли, зубы желтые, ногти грязные… От нее несло, как от человека, не мывшегося долгое время. Бедная, бедная девушка! Перехватив мой взгляд, она сказала:

— Эти мерзавцы здорово меня отделали, самой смотреть противно… Но они ничего от меня не добились!