Читаем без скачивания Сын президента - Фэй Уэлдон

У детей любовников нет родителей? Я знаю. Мой сын сирота. Бедный Джейсон.

— Простите, я сейчас перестану плакать. Потерпите.

Мы с Дэнди сошли с самолета. «Конкорд» приземлился, как огромная хищная птица. Легко сел на асфальт. От него исходил толчками оглушительный треск, он изрыгал огромные клубы черного дыма, но и то, и то оставалось позади, для других; так хорошенькая, балованная девушка сбрасывает на пол пропахшие потом спортивные штаны, чтобы горничная их подобрала. Собралась толпа; щелкали фотоаппараты, произносились речи. Дэнди крепко держал меня под руку на глазах у всего света.

Я увидела, что к нам приближается с дружелюбным, радушным видом какой-то американец с красным лицом. Он улыбался. Я могу поклясться, что под мышкой у него была Библия, но Дэнди сказал, что мне это причудилось под воздействием полета, страха и любви. Это был Гарри Максуэйн, политик, друг Дэнди, и, хотя он высоко почитал Библию, как поэтический памятник, и часто приводил оттуда цитаты, с собой он ее не носил.

Дэнди улыбнулся в ответ и тут же, еще не перестав улыбаться, пригнулся, как озорной мальчишка и, таща меня следом, помчался через преграды, которые во всех странах ставят на пути свободных и счастливых путешественников; преграды рухнули. Само собой, его узнавали; мне тоже махали — заодно. Бедный Гарри Максуэйн, безуспешно пытаясь понять, в чем шутка, смеясь, бежал за нами, но и тут не достиг успеха.

Мы взяли такси. Приехали в большую гостиницу. Здесь тоже все знали Дэнди. Я ждала в холле у обшитых золотым позументом электронных дверей; служащие мерили меня взглядами. Мне было все равно. Я уже много суток не причесывалась — потеряла гребешок. На мне были, кажется, джинсы и тенниска. Нет, не кажется, я знаю точно, что на мне было. Я до сих пор храню тенниску в углу платяного шкафа; она лежит там, скомканная, серым комочком. Когда я умру, кто-нибудь, верно, выкинет ее, спрашивая себя, что тут делает эта старая тряпка, какая грязнуля и неряха могла ее носить.

Дэнди поманил меня; мы поднялись в восемьсот одиннадцатый номер. Это был номер-люкс: за гостиными шли спальни, за спальнями — ванные комнаты. Все — розовое и золотое, всюду мех и бархат; окна выходили на Белый дом и дальше на Капитолий. Сияло солнце, небо за окнами казалось лазурным. Мы раскололи небо, Дэнди и я, пронзили его, разорвали и победили. Как Лоис Лейн и Супермен, взмывшие к небесной тверди под звуки ангельских струн, мы танцевали под музыку времени.

Мы лежали на кровати. Он задернул шторы — свет резал глаза.

— Нам вовсе не обязательно это делать, — сказал он. — В этом нет необходимости. Следующая неделя, следующий месяц…

— Я бы предпочла сейчас, — сказала я: его зубы прикусили мои соски, и я вскрикнула — не от боли и не от радости, но от любви. К нему.

Быть объектом поклонения странно и даже немного страшно; в тебе видят сам Ковчег Завета, святыню, где сосредоточена вся сила и вся благодать, истинный источник любви и жизни. Я стояла, скинув одежду, а сенатор из Мэриленда склонялся предо мной, как перед божеством, и с беспредельной серьезностью и благоговением проникал в меня, а, проникнув, погружался все глубже, прокладывая себе дорогу, овладевая и руша, опрокидывая и разметая все по пути; словно через меня он мог постигнуть самого Творца, разыскать тайные уголки Его Царства; он был Люцифер, одержавший победу, исследующий владения побежденного Господина, чтобы укрепить свою власть. В нем было неистовство, уверенность, сила и обещание вечного покоя.

Что до меня, я больше не была маленькая пронырливая потаскушка из Австралии, себе на уме; нет, я обитала в стране неземного блаженства, я разделяла величие небожителей, на меня снизошла милость господня, и все, чем владеет плоть и дух, все земное, пусть преходящее, могущество, принадлежало мне, нам двоим.

Я лежала на постели в гостинице в Джорджтауне, Вашингтон, он — на мне, во мне, и наша плоть, слившись воедино, была необъятным королевством, где мы могли бы жить до скончания времен.

Короли, естественно, стремятся сохранить свой трон: те же суровые, мудрые глаза смотрят свысока на поколение за поколением своих верноподданных. Лицо королевы меняется куда чаще — в небесном королевстве так же, как и здесь, на земле. Ее визит слишком затянулся, она надоела хозяину дома. Отрубить ей голову!

Но это было впереди. А пока в меня проникла путем осмоса частица того достоинства и силы, которыми был наделен мой Дэнди, их Дэндридж Айвел, благодаря игре случая при его рождении, удачному сочетанию генов и тем огромным надеждам, которые возлагала Америка на своего сенатора и которые, уже тогда, я в этом совершенно уверена, возносили его над простыми смертными. Я поняла при помощи Дэнди, что не только душа божественна, но и плоть, что в теле есть нечто мистическое, и даже в унизительном соитии, когда тело корчится на острие извращенных желаний, есть очищение. Он стер все воспоминания, все смутные следы других мужчин, которые познали меня до него, и сделал меня тем, что я есть сегодня: мой жизненный опыт не разрушил меня, не истощил мои чувства, напротив, я становлюсь все крепче, и каждая мелочь, которая происходит со мной, вдыхает в меня энергию. Дэнди сотворил то, что моя мать не смогла совершить в одиночку — он сделал меня неуязвимой.

Всем этим я обязана Дэнди. Я узнала, что слияние мужского тела с женским есть таинство, жертвоприношение, посвящение всего доброго, возвышенного, благородного, что есть в мужчине, — женщине; он, склоняясь, все отдает, она все принимает.

Я узнала, что физическая близость — это не вопрос победы или поражения, удовольствия или выгоды, хитрых приемов и физического отклика; я узнала, что чистейшее наслаждение, которое она дает, не принадлежит ни одному из партнеров, так же, как дитя не принадлежит ни одному из родителей; это свободный дух: он просто есть.

Вот так это было. Дэнди склонялся предо мной, как перед божеством, я послушно принимала его поклонение. Для Максуэйна, Пита и Джо было, разумеется, достаточно ясно, что я суррогатная богиня, идол, жалкая копия бессмертного оригинала. Но какое-то время мы оба, Дэнди и сама я, верили в мою божественность, в то, что я действительно материализовавшийся Дух.

Как можно сравнивать с этим все остальное? Двадцать дней такой любви стоят последующих двадцати лет. Я не знаю, как исчезает подобное наваждение, и ты переходишь в повседневную жизнь, и исчезает ли вообще. Это похоже на след самолета высоко в небе, узкая целеустремленная линия, все расширяющаяся по мере того, как время и расстояние оставляют ее позади и она уходит все дальше от источника своего появления, пока не развеется совсем. Не думаю, что смогла бы долго жить в раскаленной, взрывной атмосфере любви: у меня не хватило бы смелости. Лучше уж жить с Хомером.