Читаем без скачивания Первая встреча, последняя встреча... - Владимир Валуцкий

«ГЕННАДИЙ: А мне плевать на ваши комсомольские собрания!

ГАЛИНА: Ты… ты говоришь как фашист! (Убегает.)

НАТАША: А я еще дружила с тобой… Не хочу тебя видеть, слышишь? Не хочу! (Убегает тоже.)»

(Самое смешное, что эти наши тексты были не так уж далеки от текстов, звучавших в «настоящих» фильмах.)

А потом был на экранах разгул потрясающего итальянского неореализма (я помню, как мы с приятелем восторженно толкали друг друга в бок, глядя немую, только с постукиванием молоточка по картинной раме, сцену возвращения Лючии Бозе к Рафу Валлоне, художнику, в фильме «Рим, 11 часов»). Прорываясь на фестивали и закрытые просмотры, удавалось поглядеть и другие заграничные фильмы. Стали мелькать они и в прокате. Да и наше кино, пережив смутные времена, доросло к концу 50-х годов до картин «Летят журавли» и «Дом, в котором я живу», после чего о нем стало можно снова говорить всерьез.

Но к этому времени и моя жизненная дорога в кино была уже всерьез определена.

Повесть о неизвестном актере

Пал Палыч последнее время редко виделся с человеком, которого сейчас хоронили на маленьком, тесном кладбище. Он встречал его порой в Доме ветеранов сцены, куда приезжал навещать свою бывшую жену. Высокий старик в очках с толстыми стеклами, неправдоподобно укрупняющими глаза, еще год назад суетился в вестибюле, расклеивая объявления о мероприятиях, ругался с персоналом, не любил сидеть в комнате и всегда был на виду. Теперь он умер — тихо и естественно, как, впрочем, умирали все в этом доме, и похороны были такие же тихие, без рыданий и долгих надгробных речей. Пал Палыч стоял в сторонке, менее других причастный к происходящему, и смотрел, как мимо движется очередь стариков и старушек, одетых опрятно и старомодно, — чтобы бросить традиционную горстку земли. Делали они это по-разному, и все несколько театрально — но это было не позой, а существом, ибо артист всегда останется артистом. Мария Бенедиктовна тоже бросила свою горстку, приопустившись на колено, и всплакнула. Пал Палыч подошел последним и, бросая землю, увидел край гроба, обитого веселенькой, голубой с оборками материей.

Потом все медленно шли обратно по аллее, к воротам, и Мария Бенедиктовна, совершенно уже успокоившаяся, говорила своим резковатым, мало изменившимся с молодости голосом:

— Так вот и тает наш выпуск… Коля ушел… остались ты, да я, да кто еще?

— А Миша Тверской? — сказал Пал Палыч. — В прошлом сезоне Макбета сыграл.

— Ну — он далеко, в Москве… Ах, Коля тоже был бесподобный Макбет! Помнишь, в Астрахани, в двадцать девятом году?.. В наши свадебные гастроли!

— Ты путаешь, Маша, — возразил Пал Палыч. — После свадьбы мы играли в Саратове. А в Астрахани играли — это уже когда родился Вадим.

В другое время Мария Бенедиктовна, может, поспорила бы, но сейчас спорить показалось ей бестактным, и она просто вздохнула.

— Летит время. Вадим мне что-то давно не писал… Он опять уезжает — в свое Марокко?

— На сей раз — в Браззавиль, — сказал Пал Палыч.

— Это где ж такое? — удивилась Мария Бенедиктовна.

— Далеко, Маша. В Центральной Африке.

— Боже мой, и жарища, наверное, в этой Центральной Африке!

Они остановились у ворот, Марии Бенедиктовне нужно было направо, к похоронному автобусу, поджидавшему близких покойного, Пал Палычу — налево, к вокзалу.

— Вот привезет Вадим Катеньку, — сказала Мария Бенедиктовна, — милости прошу десятого к нам на премьеру! Мы ставим «Виндзорских насмешниц», чудесный режиссер. Из Тобольска!.. Только непременно — с Катенькой, я по ней очень соскучилась.

— Непременно, — ответил Пал Палыч, хотя знал, что ни внучка Катенька, ни сын Вадим, ни он сам уже давно не были для жены главным в ее жизни. Поселившись в Доме ветеранов, Мария Бенедиктовна прочно, самоотреченно и фанатично зажила его делами и заботами. Но так ей было лучше, а раз лучше — значит необходимо, и Пал Палыч это понимал.

Он улыбнулся ей на прощание — ободряюще, и она улыбнулась ему, давая независимой своей улыбкой понять, что в ободрении не нуждается, а ее уже звали от автобуса коллеги, и Пал Палыч, наклонившись, поцеловал жене руку — маленькую, сухую, никогда не знавшую привычной женской работы. И заторопился к вокзалу — во-первых, потому, что поезд отбывал скоро, а во-вторых, для того, чтобы быстрее уйти от длинной ограды, за которой чернели кресты и памятники: он не любил и избегал всего, что напоминало о старости, вечере и смерти.

Пал Палыч работал в театре, который был достопримечательностью и гордостью Белореченска, но обслуживал не столько сам маленький город, сколько окружавший его район. Поэтому большую часть времени труппа проводила в разъездах.

Вместе со всеми Пал Палыч трясся в автобусе многие сотни километров, вытаскивал машину из грязи в осеннюю распутицу, держал в пути на руках хрупкие предметы реквизита, помогал разгружать декорации с грузовика. Он играл в заводских и колхозных клубах, где сцена не позволяла развернуться фантазии режиссера, играл на стройках, в пионерлагерях, на баржах и просто — под открытым небом, на площадке грузовика, заменявшей сцену.

Ветер трепал билетные книжки у кассира, иногда сдувал реквизитную скатерть со стола, и зрители весело гонялись на ней вместе с актерами.

Он гримировался в диспетчерской железнодорожного узла, в вагончике полевого стана, ночевал в школе, на сеновале; часами ждал на маленьких разъездах проходящего поезда — это было трудно, но привычно, и тем милее казался родной Белореченск, когда заляпанный автобус возвращался на его улицы, останавливаясь то возле одного, то возле другого дома. Усталые актеры и актрисы с чемоданчиками выбирались из автобуса и скрывались в подъездах и за калитками. А автобус, постепенно пустея, приближался к центральной площади, где стояло старинное здание, и афиша у театрального подъезда уже объявляла, что вечером состоится очередной спектакль.

В тот вечер шел «Егор Булычев». За кулисами, тесными и полутемными, происходила обычная деловая толкотня: готовили реквизит для следующего акта, спешно подшивали платье молоденькой актрисе, браня при этом какую-то Светильникову, которая не вовремя уехала на кинопробу в Свердловск и заставила делать срочный ввод. Ждали выхода или пережидали паузу актеры, занятые в спектакле; робко жались у перил лестницы проникшие в святая святых девушки с цветами. Одна из них протянула букетик молодому актеру, игравшему в спектакле Звонцова. Тот принял букет небрежно, но с видимым удовольствием, выслушал застенчивые комплименты и, стрельнув у кого-то сигарету, направился по коридору к своей уборной.

Здесь топтался в растерянности немолодой, низенький помощник режиссера, которого в труппе все звали запросто — Гришей.

— Ты, Петя, это… погоди… — остановил он актера — Там у Палыча — разговор… — и Гриша жестом и гримасой досказал, что разговор, судя по всему, непредвиденный и нежелательный.

— Ему же сейчас — на сцену, — сказал Петя.

— Вот я и дежурю, — озабоченно молвил Гриша.

Из-за двери и вправду слышались неразборчивые, но громкие голоса.

— А я отвечаю — нет! — кричал Пал Палыч, уже в костюме и гриме Трубача, и, заглядывая в зеркало, взволнованно поправлял отклеивающийся ус. — И не желаю больше спорить на сей предмет — надоело!

Сын Пал Палыча Вадим — элегантный, коротко стриженный — стоял посреди комнаты, курил и говорил, негромко, сдержанно:

— Я уже третий день здесь, отец…

— Так улетай — чего тебе еще нужно? Привез Катеньку — и отправляйся в свою Урунди-Бурунди…

— …и третий день, — переждав ответ, продолжал Вадим, — тщетно пытаюсь понять хотя бы логику твоих возражений…

— Нету ее, нету никакой логики!.. — Пал Палыч воздел на себя огромную медную трубу, проверил звучание. Вадим глядел на него с сожалением.

— Что тебя здесь держит? Если долг — ты свой долг, так сказать, перед зрителем выполнил… на двести процентов. Пора, честное слово, и о себе подумать, и о нас…

— Слушай! Уйди… Оставь меня в покое, умоляю! — воскликнул Пал Палыч. — Мой долг — не экспорт-импорт, я его на проценты не считаю!

Пал Палыч уже мало думал о предмете их разговора — он с тревогой чувствовал, что настроение, необходимое для сцены, ускользает, растворяется в ненужном озлоблении… А Вадим неторопливо прохаживался по комнате, оставляя за собой пахучие дымные ниточки, и формулировал — убедительно, четко:

— Тем более что от твоего упрямства в первую очередь страдает Катя, которая совсем отвыкла от дома. Ладно — мать, она всегда была эгоисткой, но ты…

— Не смей трогать мать! — закричал, вконец теряя самообладание, Пал Палыч. — Она святая женщина! Петя! — страдальчески простер он руки навстречу молодому актеру, который все же тихонько проскользнул в гримерную к своему столику. — Да что же это, что за напасть? Что за пытка такая! Объясни ты этому мучителю, что у меня сейчас — выход! Выход! — повторил он, вкладывая в это слово всю трепетность своего отношения. — Я роль забыл… — Пал Палыч в сердцах толкнул дверь и чуть не сбил с ног помощника режиссера. — Григорий! Я же просил — посторонних ко мне перед спектаклем не пускать!