Читаем без скачивания Прах Энджелы. Воспоминания - Фрэнк Маккорт

На Майкла положена прибавка к пособию еще в несколько шиллингов, но мама говорит, что этого мало, и ей придется идти в Общество св. Винсента де Поля за купонами на продукты. Как-то вечером мы слышим стук в дверь, и мама велит мне спуститься вниз и посмотреть, кто пришел. На пороге стоят два человека из Винсента де Поля. Они спрашивают у меня, дома ли мои родители. Я отвечаю, что родители наверху, в Италии. Где? – удивляются они.

Наверху, где сухо. Я их позову.

Они интересуются, что это за сарайчик у нас возле входной двери. Я объясняю, что это туалет. Они спрашивают, почему туалет не на заднем дворе, и я говорю им, что туда ходит весь переулок, и нам бы худо пришлось, если бы все шастали взад-вперед через нашу кухню с ведрами, от которых запах идет тошнотворный.

На всю улицу только один туалет? - спрашивают они. - Это точно?

Точно.

Матерь Божья, говорят они.

Мама окликает меня из Италии. Кто там внизу?

Дяди.

Какие дяди?

Из Винсента де Поля.

Они пробираются по лужам на полу кухни, цыкают, щелкают языком и переговариваются: жуть какая, вы посмотрите, - и поднимаются наверх в Италию. Они просят у мамы с папой прощения за беспокойство и объясняют, что Обществу надо увериться, что оно оказывает помощь тем, кто действительно в ней нуждается. Мама предлагает им по чашечке чаю, но они оглядываются и говорят: нет, спасибо. Они интересуются, почему мы живем наверху, и спрашивают про туалет. Они задают вопросы, потому что взрослым позволено задавать любые вопросы, какие вздумается, и записывать что-то в блокнотиках - особенно взрослым в пиджаках с воротничками и галстуками. Они спрашивают, сколько месяцев Майклу, какую сумму наш папа получает на Бирже труда, когда его уволили с последнего места работы, почему его никуда не берут, и откуда у него такой странный акцент?

Папа говорит, что в туалете полно болезнетворной заразы, что на кухне зимой потоп, и мы вынуждены перебираться наверх, чтобы не отсыреть окончательно. Он говорит, что во всем виновата река Шеннон, это река-убийца, и от сырости мы все умрем один за другим.

А мы в Италии живем, говорит Мэлаки, и дяди улыбаются.

Мама спрашивает, не найдется ли для меня и Мэлаки хоть каких-нибудь ботинок, и ей отвечают: вам надо лично придти в «Озанам Хаус» и подать прошение. Она говорит, что после родов чувствует себя неважно и у нее не хватит сил, чтобы выстоять очередь, но ей говорят: правила для всех одинаковые – и для вас, и для женщины из Айриштауна, которая родила тройню. Что же, спасибо, мы доложим о вас Обществу.

Они идут к лестнице, и Мэлаки хочет показать им седьмую ступеньку, где ангел оставил Майкла, но папа говорит ему: в другой раз, в другой раз. Мэлаки плачет, и дядя вынимает из кармана конфету и вручает ему, и мне жаль, что я не нахожу повода расплакаться, а то и меня угостили бы.

Мне велят спуститься вниз и показать дядям, куда ступать, чтобы не промочить ноги. Они качают головами и повторяют: Боже Всемогущий, Матерь Божья, какой кошмар. У них там не Италия наверху, а Калькутта.

Папа говорит маме, что здесь в Италии нельзя так попрошайничать.

Что значит «попрошайничать»?

А кто ботинки выпрашивал? У тебя разве гордости нет?

А вам как угодно, ваше сиятельство? Пусть ходят босые?

Лучше я старые ботинки починю.

Они вот-вот развалятся.

А я починю, говорит папа.

Ничего ты не починишь, говорит мама, у тебя руки не из того места растут.

На следующий день отец приносит домой старую велосипедную шину. Он отправляет меня к соседу мистеру Хэннону и просит одолжить обувную колодку и молоток. Маминым острым ножом папа распиливает шину и нарезает на кусочки, которые прилаживает к каблукам и подошвам ботинок. Мама говорит ему, что он совсем нашу обувь испортит, но он что есть силы долбит по гвоздям молотком, прибивая резину к ботинкам. Боже Всевышний, говорит мама, если бы ты их оставил в покое, они сгодились бы ребятам по крайней мере до Пасхи, а там что-нибудь перепало бы от Винсента де Поля. Но папа не унимается и подбивает подошвы квадратными кусочками шины, которые торчат с боков и оттопыриваются сзади и спереди. Папа велит нам надеть ботинки. Красота, говорит он, теперь у вас ноги будут в тепле. Но нам теперь не хочется их носить, потому что кусочки резины бугристые и мы спотыкаемся, прохаживаясь по Италии. Папа снова отправляет меня к мистеру Хэннону вернуть колодку и молоток, и миссис Хэннон ахает: Боже Всевышний, что стряслось с твоими ботинками? Она смеется, мистер Хэннон качает головой, и мне стыдно. На следующий день мне не хочется идти в школу, и я претворяюсь больным, но папа нас поднимает с постели, дает на завтрак жареный хлеб и чай и говорит: скажите спасибо, что у вас есть хоть какие-то ботинки – некоторые ребята в вашей школе ходят босиком даже в промозглые дни. Мы идем в школу, а ребята из нашей школы смеются над нами, потому что кусочки резины толстые и росту нам прибавляют на несколько дюймов. Нам кричат: эй вы там, наверху! Как погода? Босоногих мальчиков у нас в классе человек шесть или семь, они молчат, и я размышляю, что лучше: ходить босиком или в ботинках на резиновых шинах, в которых ты все время спотыкаешься. Если ходить вообще без ботинок, все босые ребята будут на твоей стороне. А в подбитых резиной ботинках вы с братом совсем одни, и стоять за себя придется самим. Я сажусь на скамейку под навесом на школьном дворе, снимаю ботинки и носки и возвращаюсь в класс - но тут преподаватель спрашивает, куда делись мои ботинки. Он знает, что я не из числа босых мальчиков, и велит мне вернуться во двор, принести ботинки и надеть их. Здесь кто-то хихикает, - обращается он к классу. Кто-то потешается над чужой бедой. Может, кто-то считает себя совершенством? И кто же? Поднимите руки.

Рук нет.

А кто у нас из богатой семьи и может запросто уйму денег потратить на ботинки? Поднимите руки.

Рук нет.

Он говорит: среди нас есть такие, кто вынужден чинить обувь чем придется. А кто-то и вовсе ходит босиком. Это не их вина и не повод для смеха. У Господа Нашего ботинок не было. Он умер босым. Разве Он на кресте в ботинках красуется? Вы ботинки там видите, а, мальчики?

Нет, сэр.

Итак, вы не видите, что Господь на кресте…

В ботинках красуется, сэр.

И теперь, если я еще хоть раз услышу чей-то смех и узнаю, что кто-то дразнит Маккорта или его брата, то в ход будет пущена палка. Что, мальчики, будет пущено в ход?

Палка, сэр.

Это, мальчики, больно. Палочка из ясеня вжик по воздуху и шмяк по мягкому месту того, кто смеется, того, кто дразнится. Кого она шмякнет, мальчики?

Того, кто смеется, сэр.

И?

Того, кто дразнится, сэр.

Ребята нас больше не трогают, и мы несколько недель ходим в ботинках с резиновыми шинами, а на Пасху от Винсента де Поля нам выдают новую обувь.

Если ночью мне надо встать, чтобы пописать в ведерко, я подхожу к лестнице и смотрю, нет ли там внизу ангела на седьмой ступеньке. Иногда я точно вижу свет, и если все спят, я сажусь на ступеньку – вдруг ангел принесет еще одного малыша, или просто зайдет в гости. Я спрашиваю маму: а бывает так, что ангел просто приносит малыша, а потом забывает о нем? Конечно же нет, говорит она. Ангел о малыше никогда не забывает и возвращается, чтобы проверить, все ли у него хорошо.

Мне о стольком хотелось бы расспросить ангела, и я уверен, он бы мне все рассказал, будь он мальчик. Но и девочка-ангел наверняка мне ответила бы - не слыхал ни разу, чтоб не отвечали.

Я долго сижу на седьмой ступеньке, и я уверен, что ангел рядом со мной. Я рассказываю ему обо всем, о чем не расскажешь матери или отцу, потому что боишься, что получишь тумака или тебя отправят играть на улицу. Я ему рассказываю про школу, и про то, как я боюсь преподавателя и побоев, как он орет на нас на гэльском, а я все равно не понимаю, потому что я из Америки приехал, а остальные ребята уже год гэльский учат.

Я сижу на седьмой ступеньке, пока не замерзаю окончательно, или пока не встает папа и не отправляет меня в постель. Папа, казалось бы, должен знать, что я там делаю, ведь он сам рассказал мне, что ангел прилетает на седьмую ступеньку. Я признался ему как-то раз, что жду ангела, и он сказал: ну и ну, Фрэнки, да ты у нас фантазер.

Я снова ложусь в постель и слышу, как он шепчет маме: сидит на ступеньках, бедняга, общается с ангелом.

Он смеется и мама смеется, и я думаю: какие странные все-таки эти взрослые - смеются над ангелом, который им же самим принес малыша.

Перед Пасхой мы переезжаем обратно в Ирландию. Пасха лучше Рождества, потому на улице теплее, со стен не капает от сырости и внизу озер уже нет, и если встать пораньше, можно увидеть, как солнце на минутку заглядывает в окно кухни.

В хорошую погоду мужчины сидят на улице, курят сигареты, у кого они есть, созерцают мир и смотрят, как мы играем. Женщины стоят, скрестив руки, и болтают. Сидеть им некогда, потому что у них полно дел по хозяйству: надо дома убраться, заняться детьми, что-то приготовить, а стулья нужны мужчинам. Мужчины сидят, потому что устали каждое утро ходить на Биржу труда, получать пособие по безработице, обсуждать мировые проблемы и размышлять, на что бы употребить остаток дня. Кто-то заглядывает в букмекерскую контору, чтобы изучить программку и поставить пару шиллингов на какую-нибудь лошадку, которая точно придет первой. Некоторые часами сидят в Библиотеке Карнеги и читают английские или ирландские газеты. Безработный должен быть в курсе мировых событий, потому что его товарищи-безработные по этой части большие знатоки. Если кто заведет речь о Гитлере или Муссолини, или об ужасной участи миллионов китайцев, надо уметь поддержать разговор. Проведя весь день у букмекера или в библиотеке, безработный возвращается домой, и жена его не обидится, если он пару минут тихо-спокойно посидит на стуле за чашкой чая и покурит, размышляя неспешно о судьбах мира.