Читаем без скачивания При свете луны - Дин Кунц

– Не могу поверить, что мы спорим о терминологии.

– Я не спорю. Просто говорю, что мне не нравится.

– Если нам приходится об этом говорить, мы должны как-то назвать предмет нашего разговора.

– Тогда давай об этом не говорить, – предложила она.

– Ничего другого нам не остается. Что, по-твоему, мы должны делать? Мчаться неизвестно куда до конца жизни, нигде не останавливаться и не говорить об этом?

– Как это и должно быть, милорд.

– Раз уж мы заговорили о передвижении… ты слишком гонишь.

– Да нет же.

– На спидометре больше девяноста.

– Это кажется с твоего места.

– Правда? А что кажется с твоего?

– Восемьдесят восемь, – признал он и чуть снизил нажим на педаль газа. – Давай назовем это… мираж. Этот термин не подразумевает психической неуравновешенности или религиозной истерии.

– Как и должно быть, милорд.

– Я думаю, может, фантазм, – предложила Джилли.

– Фантазм меня вполне устроит.

– Но мираж, пожалуй, лучше.

– Отлично! Великолепно! И мы в пустыне, так что подходит идеально.

– Но в действительности это не мираж.

– Знаю, – заверил он ее. – Это что-то твое, особенное, уникальное, точного названия которому нет. Но, если этот мираж появился исключительно благодаря этой чертовой субстанции, которую вкололи в тебя… – Он замолчал, чувствуя, что она начнет протестовать. – Слушай, давай смотреть правде в глаза. Здравый смысл подсказывает, одно и другое взаимосвязаны.

– Значение здравого смысла зачастую преувеличивают.

– Только не в семье О’Коннер.

– Я – не член семьи О’Коннер.

– Что освобождает нас от необходимости сменить фамилию.

– Как и должно быть, милорд.

Она не хотела с ним спорить, знала, что они в одной лодке, но не смогла сдержаться.

– Значит, в семье О’Коннер нет места таким, как я, да?

– Опять мы возвращаемся к «таким, как я».

– У тебя, похоже, это пунктик.

– Нет у меня такого пунктика. Он есть у тебя. Какая-то ты чувствительная. В любой момент готова взорваться, как перегретый паровой котел.

– Прекрасно. Теперь я – перегретый паровой котел. У тебя просто талант доставать людей.

– У меня? Да нет в мире человека, с которым легче поладить, чем со мной. Я никогда никого не доставал… до встречи с тобой.

– Как и должно быть, милорд.

– Стрелка у тебя опять залезла за девяносто, – предупредила она.

– На спидометре восемьдесят девять, – не согласился он, но на этот раз не снизил давление ноги на педаль газа. – Если мираж появился благодаря субстанции, которую в тебя ввели, меня, скорее всего, ждет то же самое.

– Еще одна причина, по которой не стоит ехать быстрее девяноста миль в час.

– На спидометре восемьдесят девять, – поправил он и с неохотой чуть сбросил скорость.

– Этот сукин сын, безумный коммивояжер, первым сделал укол тебе, – напомнила Джилли. – Поэтому, если бы субстанция вызывала миражи, ты бы увидел его раньше меня.

– Повторяю в сотый раз – он не коммивояжер. Безумный врач, ученый-псих, что-то в этом роде. И, если уж на то пошло, он говорил, что его субстанция на всех действует по-разному. Индивидуально.

– Как и должно быть, милорд.

– Индивидуально? Как это?

– Он не сказал. По-разному. Еще он сказал, что эффект всякий раз интересный, часто потрясающий, иногда положительный.

Ее передернуло при воспоминании о машущих крыльями птицах и горящих свечах.

– Мираж не был положительным эффектом. Что еще сказал доктор Франкенштейн?

– Франкенштейн?

– Мы не можем называть его безумным врачом, ученым-психом, чокнутым сукиным сыном, коммивояжером. Нам нужно дать ему вымышленную фамилию, пока мы не узнаем настоящую.

– Но Франкенштейн…

– Что тебе не нравится?

Дилан поморщился, неопределенно взмахнул рукой.

– Очень уж это…

– Как и должно быть, милорд.

– Мелодраматично, – решил он.

– Все у нас критики, – фыркнула Джилли. – И почему я постоянно слышу это слово? Мелодраматично!

– Я произнес его впервые, – запротестовал он, – и оно не относится лично к тебе.

– Не ты. Я не говорила, что ты. Но с тем же успехом мог быть и ты. Ты – мужчина.

– Что-то я тебя не понимаю.

– Разумеется, не понимаешь. Ты мужчина. Со всем своим здравым смыслом, ты не можешь понять ничего такого, что не укладывается в прямую линию, как костяшки домино.

– У тебя какие-то проблемы с мужчинами? – спросил Дилан, и Джилли очень уж захотелось оплеухой стереть самодовольство, проступившее на его лице.

– Так и должно быть, милорд.

Одновременно, с одинаковым облегчением в голосе, Джилли и Дилан воскликнули: «Двадцать восемь!»

На заднем сиденье, проверив все зубы и убедившись в их целости и сохранности, Шеп надел туфли, завязал шнурки и застыл в молчании.

Стрелка спидометра сдвинулась влево, несколько успокоилась и Джилли, хотя понимала, что настоящее спокойствие в ближайшее время ей может только сниться.

На скорости семьдесят миль в час, хотя он, возможно, заявил бы, что на спидометре шестьдесят восемь, Дилан нарушил затянувшуюся паузу:

– Извини.

Джилли удивилась.

– Извинить за что?

– За мой тон. Отношение. Слова. Я хочу сказать, в обычной ситуации тебе не удалось бы втянуть меня в спор.

– Я тебя никуда не втягивала.

– Нет, нет, – поправился он. – Я не про это. Ты не втягивала. Не втягивала. Я просто хочу сказать, что обычно не злюсь. Сдерживаю злость. Мне это удается. Преобразую ее в созидательную энергию. Это часть моей философии. Как художника.

Ей никогда не удавалось подавить свой цинизм столь же успешно, как Дилану, если он говорил правду, злость она услышала в его голосе, почувствовала в изменившемся лице, черты которого вдруг сложились в маску презрения.

– Художники, значит, не злятся?

– У нас не остается достаточного количества негативной энергии после всех этих изнасилований и убийств.

Такой ответ ей понравился.

– Извини. Мой детектор дерьма всегда зашкаливает, когда люди начинают говорить об их философии.

– Ты, конечно, права. Нет ничего более величественного, чем философия. Мне следовало сказать, что это мой modus operandi[17]. Я не отношусь к тем озлобленным молодым художникам, которые создают полотна, полные ярости, злобы и воинствующего нигилизма.

– И что же ты рисуешь?

– Мир, какой он есть.

– Да? И каким нынче выглядит для тебя наш мир?

– Совершенным. Прекрасным. Глубоким, многослойным. Загадочным, – слова эти он произносил, будто повторял молитву, из которой черпалась умиротворенность, приносимая только истинной верой, голос его смягчился, лицо начало светиться изнутри, и Джилли уже не видела в нем мультяшного медвежонка, которого он прежде напоминал. – Полным истины, которая, прочувствованная и правильно истолкованная, успокаивает надеждой самое бурное море. И мне, увы, не хватает таланта, чтобы запечатлеть всю эту красоту на холсте.