Читаем без скачивания День без Смерти (сборник) - Леонид Кудрявцев

Донован вздохнул, вылез из гамака и приподнял одежду. Никого. Тогда он осторожно тряхнул, и тотчас кто-то тяжелый прошелестел по складкам куртки, прыгнул на пуфик и, мигая зеленым светящимся глазом, скатился на пол.

Донован остолбенел. На полу лежал карманный передатчик, пищал и подмигивал сигнальной лампочкой.

Кто это? Кто это может быть, ошеломленно подумал он. Он нагнулся, взял в руки передатчик и машинально утопил клавишу приема. Передатчик еще раз мигнул, и тотчас пространство кампаллы заполнила рубка корабля.

Прямо напротив Донована сидел Нордвик, взъерошенный, злой, с черным от бессоницы лицом и красными набухшими глазами.

— Наконец-то, — вздохнул он и привычным жестом потрогал свое изуродованное ухо. — Здравствуй, Донован. Уменьши изображение — батареи передатчика еще понадобятся.

Донован послушно покрутил ручку регулятора. Ярко освещенная рубка пропала, снова появились стены кампаллы, и только посередине, в своем кресле, остался сидеть Нордвик, фосфоресцирующий, как приведение- освещение в рубке было гораздо сильнее, чем в кампалле.

— Здравствуй, — протянул Донован. В голове назойливо вертелось: почему они не улетели? Почему? Что им еще надо?

— Почему вы еще не улетели? — спросил он и тут же понял. — А, забыли попрощаться! Врожденная вежливость и доброта… Ну, что ж, попутного вам ветра, как говаривали во времена парусного флота… — Он попытался как можно более язвительно усмехнуться и выдохнул: — В корму!

Нордвик недоуменно застыл, затем лицо его страшно передернулось, и он изо всей силы ударил кулаком по невидимому для Донована пульту.

— Мальчишка! — заорал он. — Ты что себе думаешь?! Один ты у нас такой — благородный и самоотверженный?! А остальные все — трусы и подонки?!

Донован потерял дар речи. Сперва он был просто оглушен акустическим ударом и хотел тоже взорваться, но тут до него начал доходить смысл сказанного.

— Ты еще в куклы игрался, — бросал ему в лицо Нордвик, — когда я в Сандалузе потерял всех — друзей, жену, детей!..

Он осекся, и лицо у него вдруг стало старым к дряблым, и стало видно, что память об этой катастрофе так и не зарубцевалась у него в душе, лишь стянув ее таким же безобразным шрамом, как и шею. Он прикрыл глаза, вздохнул и осторожно, как в первый раз, потрогал свой шрам.

— Да и не в том дело, потерял кто-то кого-то или нет, — тихо сказал он. — Просто я не знаю у себя на корабле человека, который бы смог сейчас отвернуться от Сказочного Королевства, уйти — и жить потом со спокойной совестью.

Донован почувствовал, как у него в груди начинает больно таять смерзшийся комок, глаза застилает пелена, все вокруг расплывается, и ему показалось, что он теряет сознание. На руки упало что-то теплое и маленькое, как бусинка, потом еще и еще и покатилось с рук на землю. И тогда он понял, что это просто слезы.

Нордвик посмотрел на Донована и замолчал. Он понимал его. Он понимал его с самого начала — еще когда эта троица: Алексей Рюмми, Кирш Алихари и Донован Малышев, обнаружив на Сказочном Королевстве цивилизацию, не смогли пересилить себя и покинуть планету. И он понимал его сейчас.

— Донован, — сказал Нордвик, — мы идем на посадку. К сожалению, там у нас внизу песчаная буря и мы ничего не можем различить. Будь добр, дай нам пеленг.

1972 г.

ЗАБИРКО Виталий Сергеевич.

Родился в 1951 году. Работает старшим научным сотрудником в НИИ. Публиковался в периодике, автор книги “Теплый снег” (на украинском языке). Живет в Донецке. Участник IX Всесоюзного совещания молодых писателей в 1989 г. в Москве.

Феликс Дымов

Эриния

Их назвали эриниями не в память о богинях мести, хотя что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. “Эриния” — вот все, что осталось от четырехстрочного описания, в котором греко-латинские “эритр”, “Арес” и “пирин” вместе означали “огненно-красный цветок Марса”. Насчет цветка ясности не было: некоторые ученые из чистого упрямства относили к флоре упругую камышинку с двумя узкими длинными листьями у пушистой головки; корни и обычный для растений фотосинтез затмевали для них сложные, характерные, скорее, для животных двигательные реакции. Новой сенсацией явилось открытие у марсианских переселенцев “телепатических” свойств: эринии оказались безошибочными индикаторами настроения…

Ралль обнаружил это случайно. В лаборатории было тихо и пусто. “Резвая Маня” с выключенными экранами дремала в углу. В линиях магнитного лабиринта путался механический мышонок Мими. Нетопырь Кеша с вживленной в мозг “сеткой Фауди” завис кверху ногами под потолком, уронив крылья и развесив уши. Последние дни Ралль не торопился Домой, в свою уютную миникомнату на Большой Пушкарской, где стены читают желания и воздух дрожит от еле сдерживаемого исполнительского зуда. Там его, помимо автоматики, не ждет никто. Л здесь, в лаборатории, можно по горячему следу проверить идею шефа о деформации коллектива сильной минус-эмоцией отдельной личности. Проверять такие вещи сподручнее, конечно, одному, в тиши, без этого самого коллектива…

Ралль честно отсидел под широким “маниным” шлемом, пока Янис, не любивший терять в дороге время, вставлял в очки детективную ленту, а Иечка под укоризненным Ритиным взглядом перекрашивала глаза из рабочего серого цвета в какой-то немыслимо-сиреневый. Еще минут пятнадцать Ралль ждал, пока шеф Ростислав Сергеевич стаскивал пушистый профессорский свитер и снова превращался в сокурсника Роську Соловьева. Зашнуровав гермески, Роська накачал пульсирующим газом многоцветный метровый мяч, сунулся под шлем:

— Постукаем?

В “маниных” недрах предупреждающе заурчало разрегулированное поле.

— Убери локаторы! — буркнул Ралль.

— Джеральд! Что за язык? — ужаснулась Маргарита, успевшая влезть в глухую даджболку. Продольные желтые полосы на ее литом теле натянулись так, что тронь — зазвенят. — Наждак жевал?

— Не я, “Маня”! — съязвил Ралль.

Ростик покрутил пальцем у виска. Не уточняя, к кому это относится, обнял вибрирующий мяч, И шагнул за окно.

Ралль понял, что больше сегодня не работать. Снял шлем. Раздвинул пошире стенные панели. Солнце ворвалось в лабораторию. Ослепленная “Маня” притушила экраны, будто зажмурилась. В ногу ткнулся мышонок Мими, пискнул, волчком закрутился на месте. “Маня” пожалела его, вернула в лабиринт.

Игра была в самом разгаре. Гуннар из соседней лаборатории рыбкой вилял между корпусами, закрывая от нападающих мяч. “Привет, Джеральд!” — успел крикнуть, пролетая мимо окна. И пропал из виду. Ростик свечой взмыл с газона, выбил мяч, головой послал в узкую щель ворот.

— Банка! — пропела Маргарита, накидываясь на шефа.

Обе команды облепили автора гола, в воздухе заклубилось нечто невообразимое, ощетинило перепутанные конечности. Желтые полосы на даджболках — цвета их лаборатории — едва не переплелись с серебряным пунктиром формы соперников.

И все же Ростик выскользнул, дрыгнув гермесками, спланировал под покров родных стен. Клубок тел распался. Демонстрируя повышенный уровень минус-эмоций, игроки через окно ринулись в лабораторию. Дружные сокурсники Роська и Ралль аккуратно принимали их здесь за руки, за ноги, встряхивали и выбрасывали обратно.

— Братцы! Наших бьют! — заорал Эдик Слуцкий. Оттеснил Гуннара. И ребром ладони ударил пульсирующий мяч в миг его полного сжатия.

Это был классный удар. Чемпионский. Мяч, завывая, вывинтился в зенит. И прянул оттуда в спину свесившегося наружу Ростика. Шеф оторопело перевалился через подоконник и, поворачиваясь с боку на бок, спикировал к земле. Над клумбой конвульсивно дернулся, почесал одной ногой другую. Возле недвижного тела застыла Маргарита. Команда рядом демонстрировала скорбь.

Ралль поморщился: что бы шеф ни выкинул, подчиненные рады стараться: подхватят, разовьют — идеальные отношения, примерный коллектив, отзывчивые сослуживцы…

Он не сразу заметил, что в желтом пластмассовом кубике с отпиленной гранью беспокоится гибкий кроваво-красный цветок с кисточками на концах листьев сгорбился, прикрыл пушистую головку — будто крошечный человечек, оглушенный болью. Внешне эринии не похожи на человека. Тем выразительнее в их передаче человеческие эмоции, низведенные до изначального, телесного смысла слова “отчаяние”. Так в диспропорциях детского рисунка по дыму над трубой проволочного домика узнаешь настроение хозяина. Так художник одной только экспрессией позы передает обнаженный страх…

Ралль горько рассмеялся: эриния всегда попадает в его настроение — чужое на Земле растеньице понимает людей лучше, чем они сами себя, чем друзья-психологи, для которых достаточный признак веселости — улыбка на устах. Ралль по инерции еще смеялся, но кожу на висках начинало стягивать, заломило скулы, пришла невнятная тоска.