Читаем без скачивания День без Смерти (сборник) - Леонид Кудрявцев

— Пока еще здесь я командую, девушка, — парировал шеф. — На правах начальника сектора, разумеется. Вперед, друзья!

Лина отвернулась от него, пошла на психологов:

— А вы чего стоите? Уговаривайте! Удерживайте! Не пускайте! Боитесь? Как же, одна девчонка целую лабораторию переубедила. Заставила решать — вопреки логике, не думая… Но у меня больше ничего против вашей логики, парни, чтоб ей тут вот так и засохнуть! Только боль и крик…

Она вернулась к Раллю, звенящим голосом спросила:

— Ралль! А ты почему молчишь? Ты-то ведь знаешь… Не молчи. Скажи им. Тебя они послушают.

Но Ралль не разжал губ. Он не знал, он просто чувствовал в отчаянной тишине, что ему плохо. А будет еще хуже. На мгновение Линка в его глазах слилась с поверженной в прах Ростиковой эринией. Девушка искала его взгляда. Но Ралль не поднял глаз, не шагнул навстречу. Не столько из опасения выглядеть смешным, сколько из страха выйти в мир неточных, неопределенных мерок — мир ощущений и настроений. Нужно было сделать усилие, чтобы покинуть стандартный поток чужих мыслей и удобных поступков. А у него на такое усилие уже не доставало Решимости. В чем-то он, безусловно, предавал сейчас и Ростика и Линку. И все же не мог заставить себя вмешаться.

— Ну, братцы, довольно слов. — Шеф благословляюще воздел длань. — Теперь я просто обязан выбить лирические сомнения из наших рациональных душ, иначе перестану себя уважать. А эмоции, девушка, сохрани для Джеральда. У него на них больше прав.

Ростик подпрыгнул, завис в метре от пола, скрестил руки на груди. Психологи ринулись к нему, спинами загородили от настойчивых Линкиных глаз.

— Я не хочу-у! — закричала девушка, утыкаясь Раллю в плечо. — Задержи их, Ралль. Запрети…

Ралль машинально погладил ее по голове — отстраненно, даже чуть равнодушно, как мимоходом утешил бы незнакомого плачущего ребенка. Он ничего не понимал. Какая-то стена вставала между ним с его работой и Линкой с эриниями. Стена становилась тем неразделимее, чем крепче втискивалась Линка в его плечо. Он нащупал на Линкиной шее тоненькую платиновую цепочку, на которой — он знал — висит серебряная скифская монетка. Накрутил цепочку на палец. Отпустил. Поверх тугого узла Линкиных волос смотрел и смотрел в “манин” экран.

Психологи раскачали Роську, метнули за окно. Кое-кто высыпал следом — снижались, кувыркались, приплясывали на лету. Но фигурка в профессорском свитере вытянулась, стремительно обогнала всех. Истошный вопль прорезал двор.

— Ого! Шеф в своем репертуаре.

— Что ни спуск, то экспромт!

— Ха-ха, в этот раз он даже клумбу не пощадил!

Роськино тело проломило зелень, скомкалось, врываясь в мягкую почву, смешалось с изломанными и опрокинутыми цветами. Медленно, в два движения выпростал головку с необлетевшими лепестками алый тюльпан…

Маргарита подлетела первой, повисела над клумбой, подняла к небу застывшее, без выражения лицо. “Маня” на весь экран выхватила ее потерянные глаза, в уголках которых быстро накапливались слезинки. И за эти вот глаза, за эти слезы Ралль сразу простил ей все ее дурацкие выходки. “. Обыкновенная баба, — подумал он. — Влюбленная, сентиментальная, гордая, а все равно баба!”

Как в замедленной съемке, беззвучно опрокинулся желтый кубик с отпиленной гранью. Эриния надломилась. И тихо повалилась на пол. Остальные уже лежали в марсианской пыли, бессильно разбросав на кусочке чужой планеты мохнатые листики-руки.

— Все. Доигрались, — бесцветно сказала Лина.

Она стерла что-то невидимое с лица и тяжело пошла прочь, мимо нехотя расступающихся психологов. Дверь отворилась, выпуская ее из лаборатории, долго не закрывалась.

— Прощайте, одинокие нестандартщики. Не обижайся, Ралль.

…Однажды она уже уходила. Справа была серая стена дома. Слева — стена деревьев. Асфальт слезился под ногами, мелким туманом сочились сумерки.

— Дай мне что-нибудь на память. Я должна быть сильной.

Он порылся в карманах: серебряная скифская монетка с портретом царя.

— Вот. Хочешь?

— Спасибо. Я повешу ее на цепочку. Как старинный медальон. — Она коснулась мокрой рукой его щеки: — Уходи. Ты первый, слышишь?

Он не ответил.

Линка повернулась. И пошла между стенами. Между домами. И между деревьями. Ветер качал провода, и фонари скорбно кивали в ритме ее медленных шагов. У одного фонаря был плохой контакт — маленькая искорка то вспыхивала, то гасла. Ралль смотрел на Линкину мальчишескую спину, на гладкие высоко подобранные волосы, на ее совсем не эталонные ноги. И слушал сердце. Когда боль стала невыносимой, Линки уже не было видно.

“И не надо. Не надо!” — убеждал он себя, насильно расслабляя мускулы лица, закаменевшие в гримасе улыбки.

И боль прошла. Остались только дождь и одинокая искорка.

Но тогда она уходила не навсегда. Еще не было эриний, не было предательства, не было любви, через которую необходимо перешагнуть.

Ралль сделал два шага к двери, остановился, обвел глазами лабораторию. Ничто не нарушило тишины. “Маня” смотала лабиринт, и Мими, цокая коготками, юркнул в норку, подобрал бесполезный хвост.

— Но почему, почему? — с силой произнес Эдик горбясь над пультом.

А какая разница, почему? Может, прохудились гермески. Или Ростик не уравнял поле. Или на долю секунды поверил Линкиной интуиции. Какая теперь разница? Причины — это дело не их лаборатории.

Огненные камышинки одновременно дрогнули, выпрямились, умоляюще свели свои говорящие листочки. Но Ралль видел одну — побелевшую, в опрокинутом желтом кубике, припорошенную высыпавшимся на линолеум красноватым марсианским грунтом. Роськина эриния совсем по-человечески не перенесла этой нелепой, случайной, невозможной в нашем мире и все-таки состоявшейся смерти.

…Их называли эриниями не в память о богинях мести. Но что-то от овеществленного проклятия в них, несомненно, было. Древние почитали эриний и как богинь раскаяния. Но совсем под другим именем.

Под каким — Ралль не вспомнил.

ДЫМОВ Феликс Яковлевич.

Родился в 1937 году. Окончил Ленинградский механический институт, работал инженером-механиком. Член профкома литераторов. Печатается в периодике, в сборниках с 1968 года, переведен на чешский, болгарский, венгерский языки. Живет в Ленинграде.

Елена Грушко

Зимний единорог

Медленно, медленно, медленно

Движется чудное время…

Сначала пропала тень.

Сначала пропала тень, но прозрачный шар еще сиял над сугробами. Там вились царские кудри, кипела многоцветная купена, рдела румянка и звенели все разом лиловые колокольчики и бубенчики. Чудилось, цветы стонут под гнетом собственной пышности! Распаленный их дыханием воздух трепетал, заставляя трепетать диковинное дерево, в кроне которого свили гнезда длиннохвостые папоротники, и звезды, серебряные и золотые звезды римской ромашки, поповника, тысячелистника и дикой рябинки были рассыпаны там щедрыми пригоршнями. А под деревом тянулся к розовой свече кипрея, вокруг которой обвились пчелы, белый чудесный конь с витым, словно драгоценная раковина, острым рогом во лбу. Тот самый, тот самый, бело-серебристый, будто ранний снег, тот самый, что сейчас проскакал по Кедровому распадку — легконогий, точно бежал во сне. Но, ворвавшись в ложбину, замедлил скок, оцепенел перед сверкающим шаром, в котором он — да, он же резвился на траве, а по ней стелился дымок цветения…

Белый единорог словно забыл, что по его следам бегут, запаленно дыша, серые звери.

Они напоминали волков, но это были, конечно, не волки. Еще третьего дня, когда Гервасий наткнулся на полурастерзанную тушу белого коня (то есть он так решил для себя: наверное, из Богородского отбился белый жеребчик, да и попал зверю в зубы), он подивился ярости, с какой было изорвано тело. Даже голова изломана клыками! Мороз и ветер обуглили кровь, и следы, схожие, пожалуй, с зимним следом рыси, слегка размазанные, вполовину крупнее летних, были почти заметены. Ведь в эту пору ветры с Джугджура часто прилетают на Сихотэ-Алинь, носятся наперегонки по долине Обимура, осыпая тайгу снежной колючей пылью. Обимур лежит в берегах оцепенелый, словно околдованный…

И все-таки Гервасий прочел следы. Хищник гнал белого коня через перевал, и в долине, после непонятного топтанья по снегу, настиг его в прыжке, оседлал, но был сразу сброшен, а конь, через несколько судорожных скоков, забился в кедрач и пал. И теперь, вспоминая отпечатки некованых копыт, Гервасий вдруг подумал: а если и там был не конь, а единорог? Такой же, как этот, что бьет копытами по сугробам — и в то же время резвится в цветах?