Читаем без скачивания На веки вечные. Свидание с привкусом разлуки - Александр Звягинцев

Глава V

Светлость и сиятельство

Хотя до начала процесса оставался еще месяц, работа во Дворце правосудия кипела. Большей частью она заключалась в обработке бесчисленного числа документов и переводе их на языки стран-победительниц.

Ребров с сотрудником советского секретариата Аркадием Гавриком, черноволосым южанином с быстрой речью и вечно встревоженными глазами, шли по узкому коридору в русскую секцию бюро переводов, где переводчики из Америки и Франции, переводили с русского и на русский документы, отобранные следствием.

– Попробую договориться, чтобы перевели наш доклад быстрее, – озабоченно сказал Гаврик. – Но не знаю, что получится…

Когда до двери кабинета оставалось несколько шагов, Гаврик остановился и чуть ли не шепотом спросил:

– Ты знаешь, кто у них там главный?

– Еще нет.

– Ее светлость княгиня Татьяна Владимировна Трубецкая, – сделав значительное лицо доложил Гаврик. – Представляешь себе? Ее светлость…

– Ты уверен, что светлость, а не сиятельство? – улыбнулся Ребров.

– А что есть разница?

– Сдается мне, светлость поглавнее будет… Впрочем я в титулах небольшой специалист. И вообще мне все равно – граф или князь. Это все из прошлой жизни. Мы же с тобой советские люди.

В секции за столом, заваленным бумагами, сидела молодая женщина, кутаясь в теплый платок, и что-то увлеченно читала. Она подняла свои лучистые глаза, и Ребров вдруг подумал, что он где-то уже видел это чистое и милое девичье лицо…

– Простите, у нас вот тут текст один, очень важный, мы хотели бы попросить вас перевести его побыстрее, – затараторил явно смутившийся Гаврик. – Это можно сделать? Я понимаю, что у вас много работы, но…

В кабинет вошел пожилой мужчина в форме американского офицера. Поздоровавшись, заговорил с девушкой по-английски. Та что-то ответила. Мужчина повернулся к Гаврику и Реброву с недовольным видом и произнес несколько энергичных слов по-английски, чем окончательно смутил бедного Гаврика.

– Что он говорит? – обернулся Гаврик к Реброву. – Ты понял?

– Говорит, что сделать этот перевод оперативно совершенно невозможно, – перевел Ребров. – Они просто перегружены срочной работой. Он говорит это как начальник бюро.

Девушка с улыбкой сказала что-то грозному военному. Тот удивленно посмотрел на нее.

– Она говорит: позвольте нам, русским, самим договориться между собой, – шепнул Ребров на ухо Гаврику.

Мужчина в форме пожал плечами и ушел, что-то бормоча про себя.

– Он сказал, что не сможет выплатить ей деньги за срочность, – перевел Денис.

– Давайте ваш текст, – протянула руку девушка. У нее были тонкие красивые пальцы.

– Простите, вы та самая княгиня Трубецкая? – спросил Ребров.

– Нет, что вы! Татьяна Владимировна обедает, – и, посмотрев на часы, добавила: – До конца обеденного перерыва еще пять минут. А меня зовут Ирина. Ирина Юрьевна Куракина.

– Куракина… – повторил Ребров.

– Вы тоже княгиня? – поинтересовался Гаврик. – Ваша светлость? Или ваше сиятельство?

– Нет, – засмеялась Ирина, – я, правда, княжна, но… Но это не имеет ровно никакого значения.

Гаврик потянул Реброва за рукав.

– Ну что, пошли? А то еще увидят…

– Иди, я догоню, – отмахнулся тот. Ребров понял, что он не может так просто взять и уйти.

Гаврик, неодобрительно пожав плечами, исчез. Куракина со своей милой улыбкой смотрела на Реброва.

– А что вы так увлеченно читали? – спросил он. – Неужели какой-нибудь Устав международного трибунала? Или протокол допроса какого-нибудь группенфюрера?

Ирина покачала головой.

– Бунина, новый рассказ Ивана Алексеевича в журнале. Называется «Чистый понедельник». Левочка ездил в Париж и привез с собой. У нас на него, – Ирина показал на журнал, – целая очередь…

– А кто это Левочка?

– Левочка Толстой. Внучатый племянник Льва Николаевича. Он работает переводчиком во французской делегации.

– Понятно. А мне вы дадите почитать Бунина?

– С одним условием.

– Каким?

– Если вы скажете, как вас зовут.

– О господи, я не представился! Денис Ребров. Просто Денис. Не князь и даже не граф.

– Ну и что? Знаете, это у грузин каждый второй – князь. Иван Алексеевич Бунин тоже не князь. И даже не барон. А вы – из советской делегации?

– Да. Я… эксперт.

Ребров вдруг почувствовал необходимость осмыслить, что с ним случилось. То, что случилось, не подлежало никакому сомнению.

– Так я загляну вечером? За журналом?

Княжна Куракина молча кивнула в ответ. В этот момент в комнату быстро вошел молодой светловолосый мужчина с оживленным лицом. Увидев Реброва, он сразу перестал улыбаться, сухо кивнул, и усевшись за стол, демонстративно погрузился в чтение.

Вечером, пробравшись сквозь строительные леса по щелястым настилам из досок в свой единственный уже отремонтированный этаж «Гранд-отеля», Ребров долго лежал одетый на кровати, не обращая внимания на обычный гостиничный шум, доносящийся из коридора.

Что-то в его жизни случилось. Произошло нечто очень важное. Он чувствовал это совершенно ясно, неопровержимо. И это что-то – глаза Ирины Юрьевны Куракиной, ее милое русское лицо, озябшие плечи под теплым платком, тонкие пальцы, голос… Неужто это и есть то, что случается однажды. И остается с тобой навсегда – на веки вечные…

Он вскочил, подошел к окну. Даже в ночной темноте угадывались уродливые нагромождения камней и железа, но сейчас он словно не замечал их.

«Необычайно важно следить за тем, чтобы не пробудить в местном населении чувство собственного достоинства. Тут нужно быть особенно осторожным – ведь именно полное отсутствие чувства собственного достоинства у покоренных народов есть одна из основных предпосылок нашей работы».

Глава VI

От таких обвинений нет защиты!

На улицах Нюрнберга ему то и дело попадались люди с дровами и хворостом. Их везли на каких-то тележках, багажниках велосипедов, чудных самодельных прицепах. С задрипанного грузовика сгружали картошку, привезенную, видимо, из ближней деревни, люди торопливо рассовывали ее в мешки и рюкзаки, совали крестьянам в руки не деньги, а какие-то вещи. В центре города из груд камней словно руки скелетов тянулись к нему то ли в мольбе, то ли в проклятии остатки железных конструкций…

Олаф в темных очках с приклеенными усами спустился в подвал разрушенного дома, постучал в дверь. Ему открыл немолодой мужчина с испуганным лицом. Из темного помещения за его спиной слышался детский плач.

– Господин Хольценбайн? – тяжело глядя ему в глаза, осведомился Олаф.

– Да, это я, – испуганно кивнул мужчина. – Простите, а с кем я говорю?

– Неважно. Вы работаете в госпитале Дворца юстиции?

– В тюремном госпитале. Но откуда вы знаете?

– И это неважно. Молчите и слушайте. Вы убираете в больничных палатах. В одной из них сейчас лежит доктор Роберт Лей…

– Но…

– Никаких но! – зло перебил его Олаф. – Сейчас я дам вам записку, которую вы передадите сегодня Лею. Сделаете это незаметно, когда будете убираться в его палате…

– Я не могу! – замотал головой Хольценбайн. Глаза его налились слезами, он умоляюще сложил руки на груди. – Меня сразу уволят, и мои дети умрут с голода! Эта работа единственное, что у меня есть! Мои дети, жена, больная мать… Сжальтесь, я вас умоляю! Ведь война уже закончилась, зачем все это? Зачем? Все уже закончилось…

Олаф одной рукой в перчатке взял мужчину за горло, как когда-то девушку на улице. Глядя ему в лицо холодными глазами, с бесстрастным выражением лица слегка сжал пальцы. Взгляд мужчины сделался бессмысленным.

– Это приказ, – говорит Олаф. – Приказ, который не обсуждается, который надо выполнять. Если ты еще будешь канючить, я на твоих глазах брошу вот эту гранату в вашу вонючую конуру. И тогда тебе придется отскребать от стены кровавые остатки своих детей и своей старухи.

Взгляд Олафа был по-настоящему страшен. Мужчина, покрывшийся испариной, в бессилии негромко заскулил от отчаяния.

– Заткнись. И не вздумай меня обмануть, – брезгливо сказал Олаф. – Тогда я вернусь за тобой и твоим выводком.

В это время Лей лежал на кровати в крохотной палате тюремного госпиталя, уставившись в потолок. Лицо его походило на застывшую маску.

Американский солдат открыл дверь и впустил в камеру Хольценбайна со шваброй и ведром воды. Сам солдат остался в коридоре. Что-то насвистывая, он крутил головой по сторонам, подкидывая вверх какую-то монету. Хольценбайн суетливо начал прибираться и в тот момент, когда солдат отвернулся, сунул Лею в руку крохотный комочек бумаги и тут же кинулся к двери, чуть не вылив воду из ведра на ботинки американца.

Через несколько дней Лея перевели из госпиталя обратно в камеру. Именно там полковник Эндрюс, появившись в сопровождении двух охранников, непривычно торжественно объявил ему: