Читаем без скачивания Уйди во тьму - Уильям Стайрон

— Нет, — сказал он. — Я хочу сказать: верно. Это было глупо. Глупо с моей стороны, глупо — с ее. Но, — добавил он задумчиво, помолчав, — она не увезет Пейтон домой.

— Когда же это произошло?

— Как раз перед дождем, — ответил он, — по-моему, всего несколько минут назад. По-моему, она что-то заподозрила.

— Да, — произнесла Долли с легким сарказмом, — представляю себе.

Лофтис устало оперся на перила лестницы.

— Сегодня утром я прогнал мяч по девяти лункам и еще по восемнадцати. Это меня чуть совсем не измотало.

Он умолк, и она подошла к нему — он вдохнул запах ее духов, острый, сладкий запах, интимно-кокетливый, непреодолимый, как запахи в этих рекламных пробах, — приятный извечный запах, напоминающий об изгибах плоти. Запах был всегда один и тот же — Лофтис отождествлял этот запах с ней; вот так же, стоя в смутном, неловком и часто — к его невероятному удивлению — необъяснимом ожидании на каком-нибудь приеме, он отождествлял вдруг открывшуюся входную дверь, веселое приветствие — порой слишком шумное, но всегда восторженное, и радостное, и теплое — только с ней; порой ему казалось, он знает: она близко, — даже прежде, чем она входила в комнату.

Он посмотрел на нее. Она повернулась и тоже оперлась на перила. Праздник проходил далеко, стены скрадывали шум.

— Черт подери, — вдруг произнес он. — Что это еще за пуританская мораль… этакое дерьмо? Почему, вы считаете, я должен это терпеть? Почему, вы думаете… — Он умолк, смутившись. Никогда прежде он не позволял себе так выражаться при Долли применительно к Элен. Сейчас он почувствовал, что это неуместно и ради неясного чувства приличия, запрещающего так попрекать свою жену, он должен исправить свой промах. Он сказал: — А-а, черт подери, — и ударил по перилам рукой, — может, я и в самом деле не знаю, как воспитывать детей.

— Ох, Милтон, — резко произнесла Долли, — не глупите уж. Это, право, не мое дело, но я считаю самым нелепым из когда-либо слышанного ее желание так поступить. На вашем месте — конечно, как я уже говорила, не мое это дело — я просто сказала бы ей, что об этом думаю. Надо же такое придумать!

Этот момент, вдруг показалось Лофтису, приобрел размеры гигантской беды, дилеммы, схизмы и ереси, и столь тонких моральных структур, что такому, как он — бедному адвокату, — нечего и намечать спасительную цепочку действий. Музыка издалека прорывалась сквозь стены пронзительными и сентиментальными завываниями. Дождь прекратился, слабый холодный свет проникал в окна, а вдалеке он слышал последние раскаты отступающей на восток грозы — словно бочки перекатывались через край ночи. Скоро будет совсем темно.

— Долли, — заговорил он (слишком пьяный, чтобы рассуждать логично, он, как ни странно, радовался возможности облегчить душу сентиментальностью), — вы, по-моему, единственная, кто меня понимает.

Из-под опущенных век она взглянула на него нежно и — он знал — понимающе.

— Я живу в Порт-Варвике двадцать лет. Я питал большие надежды, когда сюда приехал. Я собирался стать чертовски удачливым политическим деятелем. Я хотел растормошить город, штат, все. По крайней мере я думал, что к нынешнему времени стану главным прокурором штата. А посмотрите на меня сейчас — полнейший гнилой неудачник, кровосос, высасывающий из жены деньги, чтобы чувствовать себя хоть немного на высоте, подразумевая под этим возможность накачиваться виски, как любая шишка в городе, а под этим я подразумеваю… — И умолк. Исповеди не были его отличительной чертой, и хотя ему приятно было чувствовать себя немного трагиком, одновременно у него слегка перехватывало дух.

— Да это же не так, — горячо произнесла Долли. И сжала его локоть. — Не так! Не так! Вы еще станете большим человеком. Вы — прекрасный человек, удивительный. У вас есть замечательное качество, благодаря которому все хотят дружить с вами. Хотят разговаривать с вами. Вы просто так и… ну, в общем, светитесь!

— Позвольте мне докончить это за вас, — сказал он и, подмигнув, потянулся за ее стаканом.

С сияющими по-прежнему глазами она протянула ему стакан словно кубок, и он одним махом опустошил его. В маленьком холле становилось жарко, и он подошел к окну и открыл его. Осторожно сел на край подоконника — так, чтобы дождь не попал на брюки. Долли последовала за ним, шурша юбками. Она остановилась возле него и легонько положила руку ему на плечо.

— А знаете… — Он посмотрел вверх. — Знаете, по-моему, я впервые разговариваю с вами наедине. Я имею в виду: без докучливых ушей и глаз. Мы всегда так осторожничали.

— Как это понимать — осторожничали?

— Были осмотрительны, осторожны, застенчивы.

— Да что вы, Милтон, — рассмеялась она, — разве вы не помните тот раз, давно, в вашем доме? Мы были тогда одни. — Она стиснула его плечо, отчего по руке его пробежала приятная нервная дрожь. — Вы впервые назвали меня «сладким котеночком». Я это помню. А вы, Милтон-душенька, не помните?

— Да. — Он вспомнил. Это было давно. Пьяный и злополучный день, который был заморожен в его памяти. Он выбросил его из головы и подумал об Элен. Сейчас она, наверное, собирает вещи, зонты, галоши, и ему надо пойти и встретиться с ней — решил он с дурным предчувствием, близким к ужасу.

«Я боюсь Элен», — подумал он.

Он обнял Долли за талию и привлек к себе. Талия у нее была приятно мягкая, и, не сознавая, что делает, он пролез указательным пальцем в дырочку или ластовицу в ее платье и почувствовал под шелком кожу, податливую и очень теплую. Казалось, Долли была не против, поэтому он оставил там палец и начал гладить шелк, а Долли молча и сначала немного застенчиво стала поглаживать его затылок.

— Но, ей-богу, — произнес он вдруг, смущенный молчанием и чувствуя необходимость сделать какое-то заявление, — это вовсе не потому, что я не хотел быть с вами.

— Как и я тоже, — торжественно заявила Долли.

На дворе было темно, стоял туман. Яркий свет освещал бассейн; в лесах за ним тысяча лягушек и углокрылых кузнечиков устроили хаотичную пронзительную какофонию. Появились звезды и краешек летней луны, тогда как садовые столики, а также блестящие «бьюики» и «олдсмобили» на подъездной дороге, купались в призрачном, мирном свете, сквозь который музыка из отдаления плыла на террасу и взлетала к звездам. Лофтис не спеша, однако не без лукавого намерения, подбирался к резинке на трусах Долли; он думал: «Молодая, молодая», — а Долли сказала:

— Милтон, я хотела… — И погладила его по щеке.

Он встал и притянул ее к себе.

— Долли, — сказал он, — сладкий котеночек, по-моему, я люблю тебя.

Его руки обвились вокруг нее. И он прижался к ее губам долгим, исполненным безысходности поцелуем.

Японские фонарики расцвели над террасой как налитые пастельные луны, окрашивая каменные плиты пола в экзотические цвета — лиловый, светло-лиловый, призрачные крылья полуночной синевы. На столиках валялись флажки из гофрированной бумаги и бумажные шляпы среди сувениров, брошенных ленточек и брикетов таявшего ванильного мороженого. Юноши и девушки отправились купаться. Лофтис и Долли и мистер и миссис Ла-Фарж попивали виски с содовой — во всяком случае, этим занимались Долли с Лофтисом, а мистер и миссис Ла-Фарж, которые были родом из Дарема, штат Северная Каролина, принадлежали к трезвенникам. Праздник удался — было достаточно шума и беспорядка, а сейчас три негритянки обходили столики, где сидели, выпивая, матери и отцы, и там и сям убирали разбитую посуду.

Мистер Ла-Фарж сказал:

— Вы ведь жена Слейтера Боннера, верно? Как поживает старина Пуки? Я не видел его целую вечность.

Это был коренастый нудный мужчина с редкими волосами и большими темными зубами. Он продавал бакалею оптом, играл в гольф в начале восьмидесятых и был законченным подкаблучником у своей жены, которая на сорок фунтов перевешивала его и вечно шпыняла мужа за грамматические ляпсусы.

Долли кивнула:

— Пуки эту неделю в Ричмонде «по делу», как он это называет. В торговле недвижимостью все заняты по горло.

— Война… — начал было Ла-Фарж.

— Да, война — это ужасно, — перебила его миссис Ла-Фарж. — Все говорят: она должна начаться в любую минуту. Бедная маленькая Польша!

— Бедные мы, ты хочешь сказать, — изрек мистер Ла-Фарж. Он откинулся на спинку стула и проглотил большую порцию имбирного эля, показав при этом ряд темных лошадиных зубов. — Бедные мы, — повторил он.

Последовало ни к чему не обязывающее молчание, нарушаемое далеким кваканьем лягушек и стрекотом кузнечиков да слабыми вскриками и взвизгами из бассейна.

— Бедные мы, — повторил мистер Ла-Фарж.

Он говорил монотонно, без интонаций, как обитатель каролинского Пьемонта, и у Лофтиса, глядевшего на него сонными глазами — он переел и перепил и жаждал улечься где-нибудь, — было такое чувство, что, если они с Долли не уйдут тотчас же от этих людей, он погибнет от нервного срыва. Ну почему ему суждено вечно находиться среди низкопробных личностей, зубных врачей, торговцев недвижимостью и владельцев дорогих похоронных бюро? Чаще ездить в Нью-Йорк и слушать оперетты, встречаться с интересными людьми, бывать в студенческом клубе — вот это было бы славно. Долли толкнула его коленкой. Взять с собой Долли? Но тут Честер Ла-Фарж произнес: