Читаем без скачивания Уйди во тьму - Уильям Стайрон

— Ну а теперь, — сказал он, — в чем дело? Какая теперь случилась беда?

— Ох, Милтон, — сказала она, снова глядя на него с этой обезоруживающей улыбкой, — зачем вы дали это Пейтон? Скажите, — настаивала она, — почему вы позволяете ей так себя вести?

— Ради всего святого… — глухо произнес он, — ради всего святого, Элен, ничего страшного не произошло. Великий Боже, я дал ей совсем капельку. Это же ее день рождения. Это был пустяк, пустяк. Вы что, хотите, чтобы девочка стала монашкой или кем?

— Пожалуйста, не глупите… — начала она снова. Ее мягкий, нелогично убеждающий тон почему-то встревожил его: Милтон хорошо знал этот тон и хотя мог примириться с настроениями жены, сейчас почувствовал, что с этим внезапным изменением настроения ему никогда не справиться. Перед ним была женщина с большой буквы, коварная и страшная, переменчивая как погода.

— Дело в принципе, — однако повторила она. — Неужели вам это не понятно? Неужели вы не понимаете такие основополагающие ценности, как приличие и хорошее поведение? Неужели вам не известно, что подобная вещь — сущий пустяк, как вы говорите, — может привести к более скверным вещам? Вы же знаете…

— Дорогая моя, — мягко перебил он ее, сознавая — хотя и ничего не мог с этим поделать — всю жестокость и несправедливость того, что намеревался сказать, — если бы вы пошли в своем образовании дальше школы мисс Как-Там-Ее, возможно, вы имели бы иное представление о морали и принципах. Мораль — это не что-то мелкое, ничтожное…

— Милтон, — задыхаясь, вскрикнула она, — почему вы так со мной разговариваете? Как вы можете говорить такое? — Она быстро поднялась с ручки кресла — брови, щеки, даже шея ее съежились, сморщились от возмущения. Он подозревал, что она может сейчас расплакаться. — Что это за разговор? Оскорбления! Оскорбления! — Она отвернулась от него и опустила плечи в позе поруганной гордыни. — Я люблю моего Бога, — услышал он, как она тихо, ни с того ни с сего произнесла.

— О’кей, — произнес он, вставая. — Я сожалею о случившемся. Простите меня. — Он вздохнул. — Простите.

Она повернулась и произнесла холодным, угрожающим тоном, с самого начала предсказывавшим бесконечную речь, так что ему захотелось бежать:

— Есть вещи, которые я никогда не смогу вам простить. Уйма вещей, которые — сколько бы я с вами ни жила — я не смогу вам простить. Мы накапливали их, и дошли до этого. Я люблю моего Бога, а вы — нет, это во-первых. Вы предали нас, когда перестали посещать церковь, — вы предали не только меня, а всю нашу семью. Вы предали Моди, и вы предали Пейтон, которая так вас любит. Я люблю моего Бога, — повторила она, горделиво выпрямляясь, — а у вас, — шепотом произнесла она, вскинув голову, — у вас вообще нет Бога.

— Послушайте, Элен…

— Одну минуту, Милтон. Я еще не закончила. Позвольте мне сказать. Позвольте сказать. Я это знаю. Я знаю, что есть грех. Я знаю, что есть грех, — повторила она, и слово «грех», словно холодное острие лезвия, глубоко вонзилось в него. — Я знаю. Знаю. И зная это, я всегда буду превосходить вас. Ха, — смешок, испугавший его, — действительно буду!

— Хватит, Элен! — закричал он.

— Замолчите. Подождите. Дайте мне вам сказать. Не кричите. Послушайте меня минуту. Вы что, думаете, я не знаю? Вы думаете, я не знаю про вас и про Долли? Думаете, я не почувствовала той грязи, в которую вы с ней по уши погрузились? Вы думаете, я — слепая? — Она посмотрела на него и медленно, осуждающе, обвиняюще покачала головой. — Послушайте, Милтон, — сказала она. В гневе она попятилась к стенду, бедром задела его и сместила два мяча для гольфа — два ценных сувенира, которые слетели на ковер и укатились. — Послушайте, Милтон. Мне безразлично, как вы себя ведете. Вы вконец испортили Пейтон. Вы совсем забыли Моди. Вы забыли ее! Вы уничтожили любовь, вы все уничтожили. Послушайте… — Она снова помолчала, подняла руку. — Послушайте, если вы хоть чем-то навредите Моди, хоть чем-то, послушайте, посрамите этого ребенка, которого я… — Она умолкла, с минуту смотрела ему в глаза, словно пыталась найти там хотя бы слабое понимание всей этой муки и мерзости, потом уткнулась головой в свои руки и простонала: — О боже, Моди ведь скоро умрет.

Ему хотелось немного успокоить ее, но он не мог заставить себя это сделать. «Если бы не этот поцелуй, — подумал он, — я был бы чист, прав. А будучи невиновен, я мог бы успокоить ее. Она так ошибается. Она так ошибается и в то же время — права. Их пути разошлись, они будто заблудились в лесу, и теперь ничто уже не соединит их. Оба сбились с пути». Она стояла одиноко и плакала. Он не мог подойти к ней. Поцелуй, который он запечатлел на губах Долли, запечатлел и в нем сознание вины, и тут, видимо, ничего уж не вернешь.

Он вышел вслед за Элен. Она подошла к дивану и помогла Моди встать. Пейтон нагнулась и старалась тоже помочь Моди, но, казалось, только мешала, ибо Элен, резко отодвинув в сторону Пейтон, пробормотала:

— Пожалуйста, не утруждай себя. Не утруждай. — И повела Моди к двери.

Пейтон продолжала стоять у дивана, щеки ее горели, она молчала.

Дойдя до двери, Моди повернулась и помахала Пейтон и отцу.

— До свидания, дорогая Пейтон, до свидания, папулечка.

Пейтон помахала в ответ, он тоже поднял руку и, глядя, как они исчезают из виду, подумал: «Если бы, если бы…» Подумал: «Если бы она знала истинное положение вещей, если бы я тоже это знал, мы могли бы любить друг друга».

— Зайка, она даже не дала мне помочь Моди.

— Она очень расстроена, детка.

Пейтон взяла его за руку.

— Она ни слова не сказала, что хочет увезти меня домой. Просто взяла и уехала.

Он улыбнулся.

— Угу, детка. Я отговорил ее от этого.

Пейтон поправила ему галстук.

— Купи мне машину, — сказала она, — для колледжа Суит-Брайера.

— Ты еще слишком молода.

— Да ну же, лапочка, купи мне машину. — И оставила на его шее большое пятно от губной помады.

— Богачка, — сказал он. — Какую же машину?

— «Паккард», — сказала она. — Большой старый греховный «паккард» с открывающимся верхом. Красного цвета.

— О’кей, — ответил Милтон. — Он повернулся и направился к двери, подумав, что свежий воздух прочистит ему голову. На дворе, за подъездной дорогой, дождь уныло капал с деревьев. — Я об этом подумаю, — сказал он. — Беги и танцуй.

А сейчас, слушая мрачные рассуждения Честера Ла-Фаржа о войне и судьбе бакалейной торговли, он просто подумал, озаренный опрометчиво сделанным открытием, что в этом мире невозможно понять: что правильно, а что неправильно, да и вообще черте этим со всем. Что случилось, то и случилось, и что может произойти — произойдет, поэтому он заказал выпивку и прижался коленом к колену Долли, найдя спасение во всеобъемлющей логике детерминизма. Чувство стыда исчезло, и то, что произошло между ним и Элен, уже не казалось таким ужасным.

«Сын мой, большинство людей, — сказал его отец, — идут по жизни, — знают они это или нет, — с незрелым фатализмом. Только поэты и воры могут действовать по желанию, и большинство из них умирают в молодости».

К черту это тоже. Он чувствовал, что пострадал. Он выпил. Сквозь бесконечный монолог Ла-Фаржа пробился шепот Долли: «Как ты, мой дорогой?» — и Лофтис снова прижался ногой к ее ноге и заглянул ей в глаза веселыми и излучавшими желание глазами, словно показывая, что в его жизни вдруг появилась любовь и удовлетворенность вместо той огромной пустоты, которая существовала при отсутствии обоих.

— Вам может нравиться президент, — говорил Ла-Фарж, — но, ей-богу, вам не обязательно быть из одной семьи с ним.

Лофтис откинулся на своем кресле и громко расхохотался. Как и Долли, и миссис Ла-Фарж — они все трое, будто сговорившись, смеялись, раскачиваясь на каменных плитах словно трио карусельных коней.

Ла-Фарж понимающе оскалился и небрежно дернул вниз манжеты.

— Хе-хе, так вот… — начал было он, но тут с верфи далеко на реке раздался долгий и душераздирающий свист.

— Бог мой! — Миссис Ла-Фарж поднялась. — Уже одиннадцать часов. Чест, пора уезжать!

— Хорошо, куколка.

— Чарли, по-моему, все еще плавает, — сказала миссис Ла-Фарж. — Вы не будете так любезны, Милтон, проследить, чтобы кто-нибудь подвез его домой?

Лофтис поднялся.

— Но, Эллис, — великодушно произнес он, — я буду рад это сделать.

— Спокойной ночи… прощайте… прощайте.

Все родители отправились по домам: одни со своими детьми, другие просто с небрежно произнесенными просьбами, чтобы Лофтис не разрешал Джимми или Бетти слишком поздно возвращаться домой, — и они с Долли остались одни. Японские фонарики помигали и потухли. Лиловые тени накрыли террасу, бутылка у Лофтиса была пуста; луна величиной с золотой дублон, обрезанный с одной стороны, выглянула из-за набежавшего облака, небрежно бросила свой свет на реку, лужайку и легкие, как паутина, пряди волос Долли. Они сидели молча. Из леса раздался крик козодоя; они оба пристукнули комаров.