Читаем без скачивания Железная рука - Луи Буссенар

— А, индейцы! — воскликнул инженер. — Браво!

Комендант отозвался с печальной серьезностью:

— Первое пятно на картине. Вы спрашивали о каторжниках. Сейчас увидите одного из них, но, так сказать, в виде трупа.

Малорослые индейцы, от горшка два вершка, начали изо всех сил тащить на крепкой лиане вздувшееся, действительно ужасное человеческое тело.

Инженер побледнел и, полный негодования, возмутился:

— Но, комендант, взгляните… Несчастный, которого тащат как добычу, убит этими животными. Посмотрите: стрела длиной в два метра, всаженная ему в грудь, качается при каждом толчке. О, какой ужас! О! Мне плохо.

— Да, я увидел издали и все понял. Вы правы. Это убитый индейцами беглец; они приволокли труп, чтобы получить премию в двадцать пять франков. Но не портите себе кровь. Убитый не заслуживает вашей жалости.

— Так жестоко…

— Я же вам говорю: это зряшная жалость, ненужная.

— Как! Несчастный, который сбежал, вместо свободы обрел такую ужасную смерть…

Комендант пожал плечами и ответил со спокойствием человека, который видел и не такое:

— Ах, черт возьми! Вы, как и многие другие, приезжающие сюда, вскормлены жалостливым гуманитаризмом[168], проповедуемым нашими европейскими филантропами[169]. Но вы заговорили бы по-другому, если б на вас была возложена обязанность охранять пять тысяч людей-животных, кровожадных зверей, преступных, порочных, всегда готовых бежать, убивать, сеять смуту… И заметьте, эти хищники живут вблизи девственного леса почти как свободные люди. Они не знают тюрем, камер, ячеек.

— Все равно! Я еще не зачерствел… Да этого никогда и не будет. Я и не подозревал о таких жестокостях. Могу прямо сказать, что наша цивилизация применяет мерзкие меры. И вот — бессердечные индейцы, убивающие человека за двадцать пять франков! Такими методами каторжника не исправишь.

Во время этого диалога индейцы продолжали тащить труп совершенно нагого человека. Все его тело было покрыто татуировкой, изображавшей картины мерзкой действительности. К такой нестираемой «живописи» каторжники почему-то питали особую любовь.

Комендант приблизился, посмотрел и сказал:

— Этого человека я знаю. Его прозвище — Бисквит. Это профессионал и в грабежах, и в «мокрых делах». Опасный был бандит. Во Франции за убийство двух несчастных стариков его осудили на смерть, но потом наказание смягчили. Здесь поведение Бисквита было возмутительным во всех отношениях. Десять дней тому назад он убежал из «Пристанища Неисправимых», это — ядро каторги. При побеге убил одного из стражей, славного человека, отца четверых детей, из которых один еще грудничок. Бандит накинулся на отца семейства, как дикий зверь, искалечил его, нанес двадцать пять ударов ножом в грудь. Затем взял записную книжку убитого, вырвал из нее листок и написал: «За премию в двадцать пять франков — двадцать пять ударов ножом». И подпись: «Бисквит».

Вот такова история, месье. Так что, если администрация и действует иногда жестковато, вы наверняка найдете тому смягчающие причины.

— Да, комендант, конечно. Однако эти индейцы, которым дано право распоряжаться жизнью бежавших, дикари, которые убивают без всякого приказа…

— Это глубокое заблуждение! Индеец — прекрасный охотник, который почти тотчас же находит убежавшего, пытается взять его в плен. Разгорается борьба — и берегись побежденный! Его ждет беспощадная смерть. Впрочем, сейчас узнаем, как обстояло дело.

Комендант подошел к одному из краснокожих, который ждал, оперевшись на ручку весла, и спросил на местном наречии:

— Скажи-ка, Атипа, кто убил белого?

— Я сам, Атипа. Я его задеть стрелой.

— А зачем ты стрелял?

Индеец провел рукой по горлу и ответил:

— Она взял моя жена и убей своей кинжал. Тогда я сама его убивать.

— Вот, видели? Везде совершается насилие. Всегда жестокость, жажда убийства. Скажите по правде, вы порицаете этого индейца за то, что он отомстил за свою жену? Лично я всем моим существом за него, и я ему скажу: «Пойди, дружок Атипа, получи свою премию».

— Благодарю вас, мудрая человек.

— А мы, дорогой месье, продолжим наш путь.

Инженер кивнул, бросил последний взгляд на труп, подумал с минуту и сказал дрожащим от волнения голосом:

— Комендант, вдова убитого стража очень несчастна?

— Да, ей нанесен ужасный удар. И моральный и материальный. Конечно, администрация поддержала женщину, выдав несколько сотен франков. Потом назначат небольшую пенсию. Будет на что купить кусок хлеба.

— А можно иностранцу, который не знает ее и никогда не увидит, преподнести несчастной скромное подношение?

— Конечно, дорогой месье.

Инженер достал из кармана бумажник, вынул оттуда купюру в пятьсот франков, отдал коменданту и добавил:

— Я был бы бесконечно признателен вам, если б таким образом бедная женщина получила слабое доказательство горестной симпатии некоего анонима[170]. Сожалею, что не так богат. Ах, если б я смог повиноваться всем проявлениям моей жалости, которую вызывают без разбору все, кто страдает! Охранники или каторжники, жертвы или палачи… все несчастные люди.

Комендант крепко пожал руку молодому человеку и ответил с видимым волнением:

— Месье, меня восхищает ваше великодушие и благородство речей. Я бы не оспаривал их, но опасаюсь будущих горестных разочарований, внушенных самими событиями. Однако от имени вдовы — спасибо! Верьте моей симпатии, только что возникшей, но от этого не менее живой и искренней.

— Ах, комендант! Какая честь и радость для меня!

— А теперь едем.

— Куда вы нас везете?

— Туда, где гаснут иллюзии[171]. В «Пристанище Неисправимых», в ад каторги.

ГЛАВА 2

Каторжники. — Ссыльные, но не депортированные. — Предательства. — Еще о Короле каторги. — Герой мелодрамы. — Безоружный. — Выстрел. — Мятеж. — В «Пристанище Неисправимых». — Отчаянная ситуация. — Вмешательство инженера и его друга. — Спасены. — Где я видел эти глаза?

Ландо бодро катило по прекрасной дороге, ведущей на северо-восток, вдоль широкой реки, солоноватые воды[172] которой сверкали под ярким солнцем.

Вскоре попался первый отряд людей в униформе[173] — рабочей блузе и широких холщовых панталонах. Головы их «украшали» шляпы из грубой соломы, полинявшие от дождя. Сами они, почерневшие и загрубевшие на солнце, с голыми черепами, небритыми лицами, были обуты в сабо[174] или грубые башмаки; люди эти, печальные, молчаливые, опасные, шли под присмотром военного конвоира.