Читаем без скачивания Без пощады - Александр Зорич

Однако недоброго, въедливого взгляда от стенгазеты майор-воспитатель не оторвал. И, похоже, мне он не поверил.

Эх, плохой из меня актер! Вероятно, такой же плохой, как из моего папы Ричарда (а будь он хороший, разве пошел бы в режиссеры?). И здесь винить некого, кроме генетики…

Около минуты Кирдэр рассматривал стенгазету. Мы подавленно молчали. Хорошо еще, если наша красавица будет понята клонами как «нарушение режима лагеря». А если как покушение на Возрожденную Традицию? О-о-о, лучше и не думать, что будет, если второе.

В изолятор не хотелось никому. В расстрельный подвал — тем более. По моей спине ползла струйка холодного пота.

— Скажите мне, господин Пушкин, если господин Покрас на этой картине и впрямь размышляет о реинкарнации, отчего же у него такой… глумливый вид? Что он показывает своей рукой?

«Врать — так по полной программе», — решил я.

— Этот жест у русских называется «дуля». И означает крайнюю степень довольства, — сказал я.

— Чем же он доволен? — не унимался въедливый Кирдэр.

— Он… ну… Вероятно, он доволен тем, что уже и в этом воплощении у него есть возможность познать нуминозное во всем разнообразии его форм. Здесь написано: «И до меня, как до жирафа, доходят мудрости слова». — Я ткнул пальцем в поэтический пузырь. — Жираф в русской культуре — метафора чувствительности. Ведь эти звери в России столь же редки, как и люди, способные по-настоящему тонко воспринимать бытие Духа…

Я шумно выдохнул. Мои заведенные за спину ладони («Жест предателя или провокатора», — сказал бы Злочев) были мокры от пота. Мысленно я возносил хвалу… нет, не Ахура-Мазде. Но Степану Феликсовичу Котлубаю, преподавателю философских дисциплин на младших курсах Северной Военно-Космической Академии. Если бы не он с его драконовскими правилами приема экзаменов-зачетов, хрен бы я знал слово «метафизический». И уж тем более — «нуминозный». Готов поспорить, в «нуминозном» среди офицеров нашего барака можно было заподозрить разве что кавторанга Щеголева. В общем, даже если Кирдэр не поверил ни одному моему слову, именно благодаря Котлубаю я получил шанс эти слова сказать…

Мои товарищи вытаращились на меня, как будто видели первый раз в жизни.

«Во шпарит!» — читалось на лице Левы-Осназа.

«Так я и думал: интеллигентишка!» — бормотали угрюмые глаза Меркулова.

«Дас ист фантастише!» — улыбался умница Ходеманн.

Наконец майор-воспитатель Кирдэр прервал эту наэлектризованную затаенными эмоциями паузу.

— Что ж… Лирика это чудесно. Мне хотелось бы считать своей заслугой тот факт, что плен не ожесточил ваши души. И что они открылись прекрасному. — На лице Кирдэра заиграла самодовольная улыбочка. — Впрочем, это совершенно не означает, что подобные инициативы будут поощряться нами в дальнейшем.

С тяжеловесным достоинством, присущим дуракам и победителям, майор-воспитатель Кирдэр развернулся на пятках и зашагал к выходу из барака. На улице было совершенно темно.

— Через десять минут я жду вас на занятиях, — сказал Кирдэр уже в дверях.

Вот что случилось после ухода майора-воспитателя.

Не успели мы обсудить — все больше при помощи недомолвок и красноречивых жестов — визит Кирдэра, как дверь вновь открылась и в бараке появился Ферван Мадарасп. Он сделал пару шагов и нерешительно замер, будто бы забыв, зачем пожаловал.

— Что мы им — зверинец? — яростно прошептал у меня над ухом Меркулов.

— Дошутились. Прислал Кирдэр пса — газету конфисковывать. Я не я буду. — Это был шепот Левы-Осназа.

Остальные воздержались от комментариев, но на лицах читались те же эмоции: недовольство («Сколько можно к нам шастать?!») и опасение («Неужели испортят праздник, клоны поганые…»).

— Встаньте на путь солнца… товарищи, — наконец поприветствовал нас Ферван устами своего переводчика (кстати, это был трофейный «Сигурд» — вероятно, занял у администрации лагеря, ведь егерям такие штучки по штату не положены).

«Товарищи» прозвучало просто-таки умилительно.

— Здравствуйте… капитан, — кивнул Гладкий. И, оглянувшись на нас, сказал: — Ну что же вы? Поприветствуйте офицера.

Ну-ну. Здравия желать не будем, но козырнуть — не жалко.

— Я бы хотел выразить вам свои соболезнования по поводу гибели вашего товарища лейтенанта Злочева, — сказал Ферван. — Он умер благочестиво. Его останки возложены на вершину дахмы рядом с прахом трех бойцов моей роты.

Предупреждая наши реплики, Гладкий отчеканил — холодно и безупречно вежливо:

— Благодарим за участие, капитан. Это честь для нас. (Будто бы в самом деле для кого-то имело значение — обойдутся ли с обугленными костями Злочева по конкордианским обычаям или нет!)

— Но я пришел не только ради этого, — продолжал Ферван. — Я бы хотел знать, кого Злочев считал своим ближайшим другом. У пехлеванов есть такой обычай: утешать лучшего друга погибшего. И я хотел бы сделать этому человеку… скажем так, подарок.

Что-то в этих словах было особенное. Не сказать — угроза. А скорее обещание больших неожиданностей и, возможно, неприятностей. В бараке сразу дохнуло холодком, будто Ферван высыпал нам под ноги два ведра колотого льда.

Не знаю уж кто как, но я это сразу почувствовал.

Мы начали переглядываться, полувопросительно задирая брови.

«Ты со Злочевым дружил?» — «Да как посмотреть… А ты?» — «Не то чтобы очень, перекидывались парой фраз». — «Вот и я», — примерно в таком ключе проходили наши безмолвные диалоги.

Настоящих друзей у Злочева не было. Однако признавать этот факт вслух никто не спешил.

Ферван ждал, испытующе на нас поглядывая.

Первым не выдержал простодушный Ходеманн.

— Разве Злочев имел друзья? — спросил он, пожав плечами.

Стоило прозвучать фразе Ходеманна, как мне стало горько и больно. Правда это была, но… но не та, которую следует сообщать врагу. Если русский офицер находится в плену в обществе других русских офицеров — он должен автоматически считаться не только их коллегой, не только боевым товарищем, но и другом.

И если лейтенант истекал кровью у меня на руках, значит…

— Как это не было? — возмутился я. — Я со Злочевым дружил! Но никаких подарков мне не надо!

— Не надо? Хорошо. — Ферван кивнул. — В любом случае, Александр, попрошу вас на пару слов.

Не дожидаясь моего ответа, Ферван повернулся и вышел из барака.

Я помедлил.

— Идите, Саша, — кивнул каперанг Гладкий. — Я думаю, нет оснований игнорировать приглашение старшего по званию.

И я вышел.

На улице было еще совсем темно. Ферван ждал меня, удалившись от барака шагов на десять.

— Почему-то я не сомневался, Александр, что назоветесь именно вы. — Он улыбнулся. — Я рад.

— А я — нет, — неучтиво буркнул я. — Честно говоря, не могу даже представить себе, зачем вам понадобился.

— Вы ведь, наверное, догадываетесь, что лейтенант Злочев фактически погиб в бою?

— Догадываюсь.

— Так вот: я считаю, что, если ваш друг пал от руки врага, вы имеете право знать, кем был этот враг.

— Пожалуй… да, — сказал я уже более приязненно. Фервану нельзя было отказать в благородстве, чего уж там…

— А один раз увидеть лучше, чем сто раз услышать, ведь так? — Пехлеван улыбнулся.

— Так.

— Ну и отлично. Я предлагаю вам совершить небольшую вертолетную прогулку. С начальством лагеря я утряс все формальности, у майора Шапура принципиальных возражений нет. А у вас?

«А что мне терять?» — подумал я.

Вылетали еще затемно. Ферван лично занял пилотское кресло, а меня посадил рядом с собой, на рабочее место оператора-наблюдателя.

В центральный отсек залезли четыре егеря — эскорт. Не знаю, чего Ферван опасался больше — моего побега или вынужденной посадки на враждебной территории. Думаю, как и всякий предусмотрительный профессионал войны, — всего сразу и нападения всадников Апокалипсиса в придачу.

Хотя снаружи вертолет не производил впечатления суперсовременной машины, звукоизоляция оказалась на высоте. Мы с Ферваном могли спокойно разговаривать, не прибегая к услугам шлемофонов.

Собственно, шлемы мы вообще сняли — на борту вертолета было жарковато. Ферван принялся горячо извиняться передо мной по этому чепуховому поводу. Дескать, машина только что прошла капитальную модернизацию, а новый климат-контроль не настраивается, хоть плачь! Вы уж не обессудьте, Александр! Такая она, эта техника!

Подумаешь, климат-контроль. Типично клонские заезды: им кажется, если у них что-то не работает, значит, они вели себя недостаточно праведно и прилежно, плохо соблюдали наказы Родины и в итоге опозорились на весь мир. Будто бы миру есть дело до бракованной платы в клонском кондиционере…

— Ничего страшного, Ферван. В моем истребителе когда-то барахлило зажигание. Перед каждым взлетом техник с факелом под маршевые дюзы лазил, чтобы, значит, все зажглось как следует.