Читаем без скачивания Цирк 'Гладиатор' - Борис Александрович Порфирьев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Лохматый расплылся в улыбке, смахнул сор с реденькой травки:
— Дык што? По цирковой части, значит, изволите? Дело стоящее, антиресное.
Другой сказал, потягиваясь:
— Люблю борьбу — страсть. Мне бы вашу али Никитину конплекцию…
Верзилин сел, шутливо ткнул парня в плечо:
— Ну, у тебя комплекция тоже неплохая.
— Дык оно конешно, — обрадовался тот.
Никита взял ножик, ловко воткнул его с оборота в землю, поднялся, сказал Верзилину:
— Посидите, я скоро.
— Не хотите ли сыграть, Ефим Николаевич? — предложил почтительно лохматый.
Верзилин согласился. Первые две фигуры получились, третья — нет.
Грузчики принялись услужливо объяснять, как держать нож, как взмахивать рукой, как прицеливаться:
— Вот, Ефим Николаевич, так. Этак пальчики, а клиночек сюда. Самое главное — вовремя разжать руку. Вот–вот. Распрекрасно. Ещё разок. Вам — вне очереди. Хорошо. Прямо распрекрасно.
— Ну, давайте по–честному, форы мне не надо. Вы по разу, и я по разу. Идёт?
— Идёт, Ефим Николаевич.
Лохматый взял ножик и пошёл, и пошёл выделывать им фигуры: с каждого пальца, с голого локтя, с подбородка, со лба, даже с носа. Зеваки собрались, смотрят, подбадривают.
Солнце над лесом, по серой воде — золотая дорожка, волны взблескивают, дымок над пароходной трубой светленький. Мальчишка выхватил из–под лодок рыбёшку, она сверкнула на солнце, шлёпнулась на берег. Стрекоза вздрагивает над одним и тем же местом. Божья коровка села на рукав. Верзилин снял её осторожно, посадил на ладонь; она распахнула крылышки, взвилась, покружила, села на нос лохматому, пока он нацеливался ножиком. Сведя большие плутоватые глаза в одну точку, он осторожно взял её толстыми грязными пальцами и протянул Верзилину, сказав:
— Ишь, шельма, улететь хотела.
Верзилин снова посадил её на локоть. Сиди, хорошая; сиди, красавица.
В толпу протиснулся мальчишка — в руках букет полевых цветов.
— Не продашь? — спросил Верзилин.
Мальчишка шмыгнул носом, почесал голое пузо, отступил за людей. Тогда лохматый зыкнул на него:
— Оглох? Отдай цветы Ефиму Николаевичу.
Малец сунул букет Верзилину. Верзилин дал ему пятачок.
— Пятак? Да вы что, Ефим Николаевич? Копейка — красная цена в базарный день… Отдай, отдай назад, — ужаснулся лохматый.
Верзилин пятак не взял: погладил мальца по голове, легонько щёлкнул по курносому носу. Подошла очередь играть, вздохнул. Раз! — ножик воткнулся. Два! — воткнулся. Третий раз не получилось. Ничего не поделаешь — проиграл. Грузчики забили нож в землю до отказа. Надо вытащить зубами. Не получается, земля в рот попадает. Мужики смеются. Есть! Вцепился. Готово!
— Ай да Николаич! Молодчага!
— Свой парень! Недаром Никита с тобой дружит.
Подошёл старик в поддёвке и сапогах, с удивлением посмотрел на Верзилина, на всякий случай поклонился. Стал уговаривать парней: приходит пароход, груз срочный, деликатный, может попортиться, разгрузиться надо быстро, плата двойная.
Верзилин вдруг вспомнил зимний пожар, гладиатора с огромным шкафом на спине, два часа тяжёлой работы; захотелось поработать бок о бок с этими парнями. Но он сдержал себя, пожал им на прощанье руки, стал ждать Никиту.
Никита пришёл вскоре. Поднимались в гору медленно, разговаривали. На Николаевской улице увидели афишу: «Синематограф «Колизей». Перед вечерними сеансами выступает король цепей Ян Пытля».
Верзилин усмехнулся, покосился на Никиту.
Синематограф только что открылся. Говорили, что он был одним из крупнейших в России, и хозяин его — Румянцев, обслуживающий такую громадину один с женой и свояченицей, делал всё, чтобы повысить сборы. Публика к нему так и валила, несмотря на дорогие билеты.
Под звуки марша, выбиваемого из рояля румянцевской свояченицей, огромный Ян Пытля, облачённый в греческую тунику, золотую каску и верёвочные туфли, выходил на помост. В течение десяти минут он разгибал небольшие подковы, гнул монеты, рвал цепи; потом обращался к поражённой публике с предложением бороться на поясах. Все опускали глаза. Желающих не оказывалось… Ни Ян Пытля, ни хозяин синематографа Румянцев не были дураками; прежде чем начать эти гастроли, они дождались отъезда атлетов из Вятки…
Так было четыре дня. На пятый после привычно–равнодушного призыва Пытли к сцене подошёл здоровенный детина в белой косоворотке, расшитой васильками, и заявил, что он принимает вызов.
Пытля отвернулся в сторону, словно не видел парня, и, торопливо застёгивая тунику бронзовой брошкой, изображающей львиную морду, пошёл с помоста.
Парень в рубашке с васильками повторил свои слова. Но тапёрша забарабанила по клавишам изо всех сил, стараясь их заглушить.
Кто–то из публики запустил в Пытлю огрызком яблока:
— Сдрейфил! Фюить!
Пытля обернулся. И тогда в наступившей тишине на весь зал раздался дребезжащий голосок щупленького старичка:
— Ты герой, видать! Против овец молодец, а против молодца — сам овца!.. Хвати тя за холку!
— Братцы! — закричал кто–то радостно. — Да ведь это Никита Сарафанников!
— Действительно — Никита! — обрадовались в другом конце зрительного зала.
Пытля угрюмо посмотрел на возбуждённый народ.
— Давай, давай, не трусь! — подбодрил его кто–то.
— Не трусь, не трусь, сейчас тебя наш Никита разделает, как бог черепаху!
— Под орех!
Из–за экрана выглянуло испуганное лицо с взлохмаченными волосами, взглядом поманило Пытлю. Тот, насупившись, подвинулся на шаг, затем перевёл взгляд на Никиту, показал глазами за кулисы (дескать, иди, раздевайся) и спустил с плеч шёлковую тунику. Ждал.
Когда Никита вышел на помост, Феофилактыч азартно ударил себя по коленке и с самозабвением воскликнул:
— Ие–ех, Никитушка! Знай наших! Кашу слопал — чашку об пол!
Из–за кулис появился лохматый человек, протянул борцам по поясу с ручками. Его щуплая фигурка бестолково суетилась вокруг Никиты и Пытли; он помогал им надеть пояса, отскакивал. в сторону, снова подбегал.
Борцы встали друг против друга, взялись за специальные ручки, пришитые к поясам, упёрлись — плечо в плечо.
Никита приподнял Пытлю, да так резко, что ручки не выдержали огромного веса, оборвались. Пытля грохнулся на дощатый помост, прикрытый пыльным ковриком.
Лохматый был уже тут как тут. Подняв руки противников, вытягиваясь на цыпочки, прокричал, стараясь заглушить шум:
— Ввиду колоссальной силы вятского богатыря Никиты Сарафанникова не выдержал реквизит. Борьба переносится на завтра перед вечерними сеансами!
Не выпуская Никитиной руки, он пошёл с ним за кулисы, оставив Пытлю одного натягивать свою греческую тунику.
Верзилин бросил на ходу Феофилактычу: «Сиди», поднялся с места, прошёл по проходу, перескочил через ступеньки и скрылся за экраном.
Он угадал, в чём дело, и, кланяясь хозяину синематографа, сказал:
— Хорошо, мы согласны на ангажемент. Каковы ваши условия?
Бегая глазками, Румянцев ответил не задумываясь:
— Двадцать пять процентов от сбора. Выступление перед двумя сеансами.
— Это слишком дёшево.
— Кабы боролись вы, я бы дал больше. У Никиты же имени нет.
— Положим, моего
