Читаем без скачивания Зигфрид - Харри Мулиш

Он отпил немного шабли из бокала, который поставила рядом с ним Мария, и продолжал диктовать на пленку:

— Внимание, экскурс становится все более поучительным. Вслед за Гегелем, но в то же время в противовес ему, Киркегор утверждал, что Ничто порождает страх. О Нероне он писал, что он был загадкой для себя самого и что страх был его сущностью: поэтому этот человек и хотел оставаться загадкой для всех и наслаждался страхом, который вызывал у других. Позже Хайдеггер вывернул тезис Киркегора наизнанку, утверждая, что страх порождает Ничто и что «аннигиляция Ничто осуществляется через бытие Быть». В ответ, разумеется, раздались насмешки со стороны логиков-позитивистов, в первую очередь Венского кружка,[15] особенно усердствовал Карнап — но разве не близко объяснение феномена Гитлера духу этой негативистской концепции? Как некая персонификация устрашающего уничтожающего Ничто, искореняющего все и вся, не только врагов, но и друзей, не только евреев, цыган, поляков, русских, сумасшедших, всех и не перечислишь, даже самих немцев, собственную жену, собаку и, наконец, самого себя? Возможно, Карнап в случае с Гитлером не мог не вспомнить свою любимую науку, математику. В ней парадоксальное число нуль — обыкновенное натуральное число, которое при умножении на себя уничтожает любое другое число. В математике нуль обнуляет — таким образом, Гитлер — это нуль в числовом ряду. Может быть, в этом и заключается объяснение метафизического заигрывания Хайдеггера с этим нулем среди людей, который он, в результате внезапного обмана зрения, напротив, принял за персонификацию бесконечного Бытия? Ведь в конце концов у этого философа бытия в ночном колпаке, у этого поклонника «первичной породы и гранитной жесткой воли», в чем не было недостатка на Оберзальцберге, висела в шкафу военная форма СА. И затем Сартр, продолжающий ту же традицию и в то же время опять возвращающий нас к Киркегору в утверждении, что антисемит — это «человек, стремящийся быть застывшей, твердой скалой, бурлящим потоком, испепеляющей молнией, — всем, чем угодно, но только не человеком». А в качестве фона маячит экстатическая фигура Мейстера Экхарта, мистическая одержимость которого в этом контексте неожиданно обретает демонические очертания, он, с его «темной ночью души» и превращением в ничто… все то, что однажды уродливо воплотится в черной дыре рейхе — партийных митингов в Нюрнберге, после захода солнца, под всполохи столбов света на фоне звездного неба с Гитлером в виде парадоксальной сингулярности в самом центре, он единственный с непокрытой головой среди тысяч одетых в полную форму… — Он вздрогнул. — Я содрогаюсь, но моя дрожь указывает в правильном направлении — грозной и ужасающей тайны, одним словом, mysterium tremendum ас fascinans.[16]

— Чего-чего? — переспросила Мария, чуть наклонив вбок голову.

— Эй, да ты слушаешь?

— Я не могу не слушать, но ты не волнуйся. Для тебя, наверное, раскрываются миры, когда ты говоришь все эти вещи, но я ведь не понимаю и половины. Мне лучше уйти?

— Нет, конечно, нет, это даже хорошо, что кто — то слушает.

— А я было подумала, что это тайна.

— Я не буду говорить о тайне вообще, а лишь попытаюсь раскрыть тайну Гитлера…. Mysterium tremendum ас fascinans, — начал объяснять он, — это термин, восемьдесят лет назад введенный Рудольфом Отто в его книге «Святой». Пару недель назад я ее перечитал, наверное, было какое-то предчувствие. В молодом возрасте Ницше написал работу «Рождение трагедии из духа музыки», о которой я упоминал еще вчера. В этой книге Ницше дополнил «благородную простоту и тихую величественность» аполлонистического, мирного, гармонического представления Винкельмана о греческой культуре ее дионисийской, экстатической, иррациональной и устрашающей противоположностью. Есть основания утверждать, что в продолжение этого рассуждения Рудольф Отто нащупал наводящее дрожь и ужас ядро любой религии: «Полностью Непознаваемое», абсолютно не поддающееся разуму отрицание всего мыслимого и существующего, мистическое Небытие, ступор, «от которого дар речи пропадает», притягивающее и отталкивающее одновременно. Это нечто прямо противоположное «милостивому боженьке» христиан. Страдающий астмой ублюдок, порождение свирепых праисторических небесных гигантов и гигантш, которому ничего не стоит пожертвовать собственным ребенком, поступок, который Бог однажды воспретил Аврааму. Нет, подлинным богоявленным посланцем мира мрака был не кто иной, как Гитлер.

— Я напрягаюсь, стараясь понять, — сказала Мария.

— Бесчисленные ученые, — продолжал он, — напрасно ломали себе голову над вопросом, в какой момент Адольф превратился в Гитлера. Вначале он был невинным грудным младенцем, затем чудесным карапузом, затем подростком и, наконец, любознательным молодым человеком — где, когда, как и почему превратился он в абсолютный ужас? Удовлетворительного ответа на этот вопрос не дал еще никто. А почему? Возможно, потому, что все эти психологи не были философами и, главное, они не были теологами. И еще потому, что монотеистические теологи в свою очередь обходили Гитлера за версту, запутавшись в теодицее: как мог Бог допустить Освенцим?.. — Гертер вдруг сразу все понял. — Никто из философов не решался идти до конца так, как это сделал Гитлер. Их парализовывал страх перед Полностью Непознаваемым. Гитлер лишил их дара речи — некоторые считали желание разобраться в его натуре чуть ли не безнравственным. Но теперь бык схвачен за рога.

— Может быть, Руди, — задумчиво прервала его Мария, — разумнее тебе сейчас все это прекратить? Ты не боишься сам лишиться дара речи?

Он отрицательно покачал головой:

— Я уже не могу отступить, слишком поздно. Я понял, отчего Гитлер так непонятен и навсегда таким и останется: потому что он — сама непонятность в образе человека, вернее сказать, в образе нечеловека. В силу каких-то причин старая звезда превращается в сингулярность, окруженную черной дырой, но Гитлер не вдруг превратился в инфернальный ужас, к примеру, из-за жестокости его отвратительного отца или из-за устрашающей гибели от рака его матери, лечением которой занимался врач-еврей, или из-за газовой атаки во время Первой мировой войны, после которой он временно ослеп. Другие и не через то прошли и тем не менее не стали гитлерами. У них просто не было предрасположенности Гитлера, которой он обладал еще до того, как на долю ему выпали все эти испытания, — а именно полное отсутствие каких бы то ни было нравственных ценностей. Его душу уничтожил не конкретный случай — он был воплощенным кошмаром с самого своего рождения. Нерон приобрел статус божества, но это был апофеоз славы, дарованной Нерону-человеку другими людьми, так или иначе позитивный ряд. Но Гитлер с самого начала был воплощением Полностью Непознаваемого; уничтожающее ничто, ходячая сингулярность, вынужденно надевшая маску. Получается, это был даже не театральный актер, не комедиант, за которого его часто принимали, а просто маска без лица, живая маска. Ходячий корсет без туловища внутри.

Ему вдруг вспомнилась Юлия, которая, в отличие от своего мужа, видела в Гитлере лишь актера.

— Значит, по-твоему, он был уникален, — сказала Мария, скептически подняв брови.

Гертер вздохнул:

— Боюсь, что был.

— Он сам тоже так считал. Выходит, он был прав.

— Да, мы должны наконец честно взглянуть правде в глаза. Не признавая при этом существования какого бы то ни было «я». Поэтому его собственно нельзя считать «виновным» — это означало бы непризнание его статуса ничтожества. Но я понимаю, что ты имеешь в виду. Такая парадоксальная бесчеловечность вызывает к нему почти что сакральное отношение, пусть даже в негативном смысле. Подобное отношение допустимо, если его каким-либо образом можно обосновать и доказать. Но как обосновать то, чего нет? Как может быть «доказано» нечто сверхъестественное?

Он вдруг резко выпрямился, глядя перед собой расширившимися глазами. К собственному ужасу — но одновременно и к собственной радости, ибо такова двойственная природа человеческого мышления, — перед ним замаячило нечто очень похожее на доказательство.

— Погоди-погоди… Черт побери, Мария, мне кажется, я стою сейчас на пороге открытия, — сказал он в диктофон так, словно прибор звали Мария. — Это, пожалуй, уже слишком, но возможно… Я взбудоражен, я должен успокоиться, чтобы решительно, шаг за шагом, идти вперед по скользкому льду… Слушай. Тысячу лет назад Ансельм Кентерберийский выступил с убедительнейшим доказательством существования Бога, которое звучит приблизительно так: «Бог совершенен, значит, Он существует, иначе Он не был бы совершенен». Кант назвал это позднее «онтологическим доказательством существования Бога», но таковым оно, разумеется, не является, потому что создает лишь видимость перехода от мышления к реальной жизни. On по-гречески означает «бытие». Выходит, правильнее называть это «логическим доказательством существования Бога». Но мне в самом деле, похоже, удалось поймать его зеркальное отражение: подлинное онтологическое доказательство тезиса о том, что Гитлер есть проявление несуществующего, уничтожающего Ничто.