Читаем без скачивания Собачья голова - Мортен Рамсланд

Пока Ушастый носился по Бергену со своим двоюродным братом, заставляя мальчишек опасаться за свое хозяйство, Бьорк решила отправиться к врачу с дочерью, которая — достигнув возраста двух с половиной лет, — все еще не начала ходить и не могла сказать ни одного слова. «Все образуется», — имел обыкновение говорить Аскиль, но у Бьорк стали возникать сомнения на этот счет, и в один прекрасный день она вместе с Анне Катрине тихонько выскользнула из квартиры и оказалась перед дверью — ни больше ни меньше как доктора Тура, который вдобавок к занятиям нейрохирургией завел небольшую практику.

Оказавшись в окружении всевозможных медицинских атрибутов, вдохновленная полусотней врачебных романов, она опустилась в кресло и заговорила. Она рассказала не только о том, что беспокоится о здоровье дочери, но и о своих проблемах с мужем-алкоголиком. Намекнула, что их сексуальные отношения — это чистая пытка и что замужество ее было страшной ошибкой. От этого потока красноречия у доктора Тура дух захватило. Ведь он всегда считал, что Бьорк счастлива; когда-то у нее была возможность выбрать, и она выбрала того почерневшего скелетообразного, который однажды неверной походкой вошел в дверь. Необычайная легкость наполнила все его тело, и, когда голова прояснилась, он, склонившись над столом, коснулся ее руки. Однако Тур всегда был человеком долга, и, обследуя девочку, проверяя рефлексы, проводя всякие тесты для выяснения умственных способностей и расспрашивая Бьорк о ребенке, он постепенно стал осознавать, что в данной ситуации было бы просто неприлично думать о собственных удовольствиях. Чтобы не осталось никаких сомнений, он проверил все по три раза. Потом глубоко вздохнул, и, когда он произносил свой диагноз, открылось окно, холодный ветер ворвался в приемную и проник в сердце бабушки, навсегда, до самой смерти, оставшись там, словно осколок льда.

Колдовская атмосфера постепенно рассеялась, и, когда Бьорк возвращалась домой по улицам Бергена с маленькой Анне Катрине, она поняла, что ей надо бы побольше времени уделять сыну. Одного пропащего ребенка в семье вполне достаточно.

— И кто это сказал? — заворчал Аскиль, когда Бьорк в тот же вечер поведала ему о диагнозе.

— Доктор Тур.

— Этот трусыонист! — воскликнул Аскиль.

— Он самый знающий врач в городе, Аскиль, поверь мне, да и какая разница теперь, кто именно поставил диагноз?

Но ответ ее, похоже, не удовлетворил Аскиля, он подошел к манежику и взял дочь на руки.

— Повреждение мозга? Идиотизм? Умственно отсталая? Да неправда это! — закричал он.

— Эй! Что случилось? — спросил Ушастый, который как раз в этот момент влетел в комнату.

— Посмотри на свою сестру, — ответил Аскиль. — Она похожа на идиотку?

— Э-э-э? — произнес ничего не понимающий Ушастый.

— Вот-вот! И я так думаю, — воскликнул Аскиль. — Так называемый врач твоей матери хочет упрятать ее в сумасшедший дом.

— Это почему?

— Одному Богу известно, — проворчал он, а мама Ранди только бормотала: «Пресвятая Дева Мария», а папа Нильс, сидя в кресле-качалке, смотрел прямо перед собой отсутствующим взглядом.

Тема была исчерпана, и даже мама Ранди была на удивление тиха весь вечер, впрочем, как и Бьорк, которую так знобило, что глаза у нее стали закрываться, и она заснула на диване — рядом с папой Нильсом. И пока Бьорк снился холодный осколок льда, проникший в ее сердце, пока Аскиль шумел на задней лестнице, создавая одну из самых неудачных картин — названную позднее «Врач и скальпель», — Ушастый подошел к манежу и взглянул на сестру, которая посасывала деревянный кубик. И тут он, когда-то в Ставангере упрямо отказывавшийся поцеловать новорожденную, неожиданно прыгнул в манеж и начал играть с бессловесной девочкой, а та стала восторженно пускать слюни. Так он и просидел в манеже весь оставшийся вечер, играя с сестренкой, пока Бьорк не очнулась от забытья и не уложила детей спать, после чего, укутавшись еще одним одеялом, снова погрузилась в свои сновидения…

В последующие тридцать лет Бьорк не выносила открытых окон, у нее развились маниакальная боязнь сквозняков, пристрастие к шерстяным свитерам и почти патологическое увлечение шарфами. «Не забудь куртку, шарф, смотри, не простудись», — наставляла она по очереди всех членов семьи, когда они уходили из дома. «На самом деле это полное равнодушие», — сказал бы Расмус Клыкастый. Я же решил посмотреть на это иначе, а именно как на страх перед холодом, тем холодом, который она ощутила в душе, когда доктор Тур в 1954 году поставил диагноз ее дочери. На следующий день никто из членов семьи не заметил никаких изменений в ее обращении с девочкой, единственным отличием от предыдущего дня было то, что песенка о светлом будущем раз и навсегда была вычеркнута из репертуара колыбельных, но, глядя на происходящее глазами моей толстой тетушки, я все же могу отметить, что между ними возникла пропасть — однако мне бы не хотелось останавливаться на этом. И напротив, изменения в отношении Аскиля к дочери были видны всем: уже на следующий вечер он начал прикладывать огромные усилия, чтобы научить девочку ходить, и в последующие недели с постоянно возрастающим упорством пытался научить ее говорить «папа». На первых порах это приводило лишь к плачу, но, когда в шестилетнем возрасте Анне Катрине действительно пошла, а в семилетнем возрасте произнесла магическое слово «папа», Аскиль стал считать это своей личной заслугой, несмотря даже на то, что к этому времени он уже отказался от идеи чему-либо научить свою дочь.

В то время как любовь Бьорк к девочке изнемогала от холодного ветра в ее сердце, а Аскиль изо всех сил старался доказать, что с его дочерью все в порядке, любовь Ушастого к сестре наконец-то расцвела. Он стал играть с нею в ее бессловесные игры и брать ее время от времени с собой на улицу. При этом Ушастый с удовольствием замечал: стоило им только появиться на улице, как прежние мучители перебирались на противоположную сторону. Случалось, что он осмеливался что-нибудь прокричать им вслед, но вообще-то он чувствовал себя как-то одиноко. Настоящий триумф наступил лишь тогда, когда прежние мучители постепенно перестали переходить на другую сторону улицы и стали подходить с предложением разломить вареного краба на две части — предлагая вторую половину Ушастому.

— Пойдешь с нами завтра ловить крабов? — спросил однажды худенький мальчик по имени Турбьорн, и с этого времени Ушастый оказался посвященным в одно из увлекательных мальчишеских занятий — ловлю крабов на раздавленных мидий, привязанных к концу бечевки. И хотя море не то чтобы кишмя кишело крабами, как это обещал Расмус Клыкастый, в нем все-таки водилось порядочное количество гигантских ракообразных, прятавшихся в скальных расщелинах и под водорослями вдоль бергенских причалов. Пока раздавленные мидии выполняли на глубине свою задачу, мальчишки развлекались тем, что собирали окурки, выковыривали из них остатки прогорклого табака, а затем заворачивали их в газетную бумагу, чтобы потом сидеть и покуривать, рассказывая неприличные анекдоты. Наловив крабов, они отправлялись на Рыбный рынок, где отдавали свой улов хозяину рыбного магазина Свейну, тот в обмен за одного живого краба давал им одну вареную клешню. Крабовые клешни обычно тут же и съедались, но, несмотря на восторг от всех этих крабовых приключений, Ушастый все-таки недоумевал по поводу того, что его пять гигантских крабов превращаются в пять жалких клешней.

— Нет, — бормотал он с набитым крабовым мясом ртом по пути домой, — почему этот жирный боров должен на нас наживаться?

Но никто из мальчиков не видел никакой несправедливости в этом испокон веку существовавшем товарообмене.

Однажды вечером, после робких сетований Ушастого на владельца рыбного магазина Свейна у Бьорк открылись глаза на маленькое чудо. Сидя на диване, снова беременная и уже совсем уставшая от властной Ранди, которая обращалась с ней как с инвалидом и заставляла пить зеленоватый витаминный напиток со зловонным запахом, Бьорк бросила утомленный взгляд на сына, игравшего в манеже с сестренкой. На мгновение взгляд ее задержался на его ушах, и в ее беременном теле что-то екнуло, после чего она, вскочив на ноги, с удивлением подошла к сыну.

— Перестань, — воскликнул малыш Нильс, когда она начала теребить его уши, — щекотно.

Но Бьорк было не остановить. Она крепко ухватила его за уши, внимательнейшим образом изучила их, а потом погнала Ушастого к лампе и продолжила свое исследование, по завершении которого пришла к удивительному заключению: уши его просто-напросто сверкают чистотой.

— Аскиль! — закричала она и выбежала на заднюю лестницу. — Аскиль! Его уши. Не понимаю, что случилось!

Аскиль явился тотчас же, но не исключено, что он уже давным-давно вытеснил из сознания всю эту историю про грязь в ушах, потому что, бросив быстрый взгляд на уши сына, он лишь произнес с некоторым облегчением в голосе: «Да-да, чистые», — после чего снова исчез на задней лестнице.