Читаем без скачивания Теневая черта - Джозеф Конрад

— Как вы введете судно в гавань, сэр, один, без людей?

И мне нечего было сказать ему.

Но это было сделано часов сорок спустя. Заклинающей силой страшного хохота мистера Бернса злобный призрак был побежден, злые чары сломлены, проклятие снято. Мы были теперь в руках благосклонного и энергичного провидения. Оно увлекало нас вперед…

Мне никогда не забыть последней ночи, темной, ветреной и звездной. Я правил. Мистер Бернс, взяв с меня торжественное обещание разбудить его, если что-нибудь случится, откровенно заснул на палубе у нактоуза. Выздоравливающим нужен сон. Рэнсом, прижавшись спиной к бизани и укутав ноги одеялом, сидел не шевелясь, но я не думаю, чтобы он закрыл глаза хоть на минуту. Фрэнчи, это воплощение бодрости, по-прежнему, под влиянием иллюзии, что он еще «попрыгает», настоял на том, чтобы присоединиться к нам; но, памятуя о дисциплине, улегся как можно дальше от нас в передней части юта у бухты с ведрами.

А я правил, слишком усталый, чтобы тревожиться, слишком усталый, чтобы связно мыслить. У меня были мгновения мрачного упоения, а затем мое сердце падало при воспоминании о баке на другом конце темной палубы с пораженными лихорадкой людьми — были среди них умирающие. По моей вине. Но все равно. Угрызения совести подождут. Я должен править.

Перед рассветом ветер ослабел, затем стих совсем.

Часов в пять он подул снова, не очень свежий, позволив взять курс на рейд. Рассвет застал мистера Бернса сидящим у штурвала в бухтах троса, которыми его подперли, и правящим из глубины своего пальто очень белыми костлявыми руками; между тем как Рэнсом и я бегали по палубе, отдавая с кнехтов шкоты и фалы, так чтобы они свободно травились от хода судна. Затем мы бросились на бак. От работы и нервного напряжения пот так и струился у нас со лба, когда мы начали готовить якоря к отдаче. Я не смел смотреть на Рэнсома, когда мы работали с ним бок о бок. Мы обменивались короткими фразами; я слышал, как он тяжело дышит, и избегал смотреть в его сторону из боязни увидеть, как он вдруг упадет и испустит дух в тот миг, когда проявит всю свою силу — ради чего? Конечно, ради какого-то определенного идеала.

В нем пробудился непревзойденный моряк. Он не нуждался в указаниях. Он знал, что делать. Каждое усилие, каждое движение было актом стоического героизма. Не подобало мне смотреть на человека, так осененного вдохновением.

Наконец все было готово, и он сказал:

— Не пойти ли мне теперь вниз снять стопоры, сэр?

— Да, пойдите, — сказал я.

Даже и теперь я не посмотрел в его сторону. Немного погодя его голос раздался с главной палубы:

— Брашпиль изготовлен. Когда будет угодно, сэр.

Я сделал мистеру Бернсу знак бросить руль и отдал оба якоря один за другим, вытравив столько смычек, сколько пожелал корабль. Оба каната вытравились почти до конца. Полоскавшие паруса обстенили мачты. и прекратили свой сводящий с ума шум и треск над моей головой. Полная тишина воцарилась на судне. Стоя на баке и чувствуя легкое головокружение от этого внезапного покоя, я уловил один-два слабых стона и бессвязное бормотание больных в кубрике.

Так как на бизани у нас развевался сигнал о медицинской помощи, то прежде чем корабль успел остановиться, возле него уже были три паровых катера с различных военных судов; и по крайней мере пять морских врачей вскарабкались на борт. Они стояли кучкой, окидывая взглядом пустую палубу, затем взглянули вверх, где тоже не видно было ни души.

Я пошел им навстречу — одинокая фигура в пижаме в голубую и серую полоску и в пробковом шлеме. Их неудовольствие было велико. Они ждали хирургических случаев. Каждый из них принес с собою инструменты.

Но скоро они справились с этим маленьким разочарованием. Меньше чем через пять минут один из катеров несся к берегу затребовать большую шлюпку и санитаров для перевозки команды. Большой паровой катер отошел к своему судну, чтобы привезти несколько матросов, которые убрали бы паруса.

Один из врачей остался на судне. Он вышел из кубрика с непроницаемым видом.

— Там никто не умер, если вас это интересует, — спокойно сказал он, заметив мой вопросительный взгляд.

Потом прибавил удивленным тоном: — Вся команда!

— Им очень плохо!

— Очень плохо, — повторил он. Глаза его блуждали по судну. — Господи! Что это?

— Это, — сказал я, глядя на ют, — мистер Бернс, мой старший помощник.

Мистер Бернс со своей полумертвой головой, покачивающейся на тонкой, как стебель, шее, являл собой зрелище, которое могло вызвать восклицание у всякого.

— Он тоже отправляется в госпиталь? — спросил доктор.

— О нет, — весело сказал я. — Мистер Бернс сойдет на берег не раньше, чем грот-мачта. Я очень горжусь им. Он мой единственный выздоравливающий.

— У вас вид… — начал доктор, глядя на меня в упор.

Но я сердито перебил его:

— Я не болен.

— Нет… У вас странный вид.

— Видите ли, я провел на палубе семнадцать дней.

— Семнадцать!.. Но вы, вероятно, все-таки спали.

— Вероятно. Не знаю. Но я уверен, что не спал последние сорок часов.

— Фью!.. Полагаю, сейчас вы сойдете на берег?

— Как только смогу. Меня ждет там масса дел.

Доктор отпустил мою руку, которую взял, пока мы беседовали, вынул записную книжку, быстро написал чтото, вырвал листок и протянул его мне.

— Я очень советую вам заказать на берегу это лекарство. Если не ошибаюсь, оно вам понадобится сегодня вечером.

— Что же это такое? — недоверчиво спросил я.

— Снотворное, — коротко ответил доктор и, подойдя с заинтересованным видом к мистер Бернсу, завязал с ним разговор.

Когда я спустился вниз, чтобы одеться перед тем как сойти на берег, Рэ. нсом последовал за мной. Он попросил извинения: он тоже хочет сойти на берег и получить расчет…

Я с удивлением взглянул на него. Он ждал моего ответа с тревожным видом.

— Неужели вы хотите оставить судно? — вскричал я.

— Да, сэр. Я хочу уйти и отдохнуть где-нибудь. Все равно, где. Хотя бы в госпитале.

— Но послушайте, Рэнсом, — сказал я, — мне претит мысль расстаться с вами.

— Я должен уйти, — прервал он. — Я имею право!

Он тяжело дышал, и на лице его появилось выражение почти безумной решимости. На миг он стал другим существом. И под достоинством и красотой этого человека я увидел смиренную действительность. Жизнь была ему дорога — эта ненадежная, суровая жизнь, и он очень тревожился о себе.

— Конечно, я дам вам расчет, если вы хотите, — поспешил я сказать. — Я только должен попросить вас остаться здесь до вечера. Я не могу оставить мистера Бернса на несколько часов совершенно одного.

Он сразу успокоился, улыбнулся и своим обычным приятным голосом уверил меня, что прекрасно понимает это.

Когда я вернулся на палубу, все было готово для перевозки людей. Последнее испытание в этом плаванье, наложившем печать на мой характер и закалившем его — хотя я этого и не знал.

Это было ужасно. Они проходили предо мной один за другим — каждый из них был воплощенным горьким упреком, пока я не почувствовал, как во мне просыпается какое-то возмущение. Бедный Френчи вдруг свалился. Его пронесли мимо меня без чувств; его комичное лицо страшно раскраснелось и как будто опухло, дыхание с шумом вырывалось из его груди. Он был похож на мистера Панча больше, чем когда-либо; на возмутительно пьяного мистера Панча.

Суровый Гэмбрил, наоборот, временно почувствовал себя лучше. Он настоял на том, чтобы дойти до борта на собственных ногах — конечно, поддерживаемый с обеих сторон. Но в тот миг, когда его должны были перетащить через борт, он поддался внезапному страху и начал жалобно вопить:

— Смотрите, чтобы они меня не уронили, сэр. Смотрите, чтобы не уронили, сэр!

В ответ я говорил ему самым успокоительным тоном:

— Не бойтесь, Гэмбрил. Они не уронят. Не уронят.

Это было, разумеется, очень смешно. Матросы с военного судна украдкой скалили зубы, и даже грустная улыбка Рэнсома (все время помогавшего при переноске)

на короткий миг стала шире.

Я поехал на берег на паровом катере. Оглянувшись, я увидел мистера Бернса, стоящего на гакаборте, все еще в своем огромном мохнатом пальто. В ярком солнечном свете поразительно бросался в глаза его жуткий вид. Он был похож на страшное, замысловатое пугало, поставленное на корме пораженного смертью судна, чтобы не подпускать к трупам морских птиц.

Наша история уже облетела город, и все на берегу были в высшей степени любезны. Портовое управление не взяло с меня портового сбора, и так как в Доме моряка как. раз остановился экипаж какого-то потерпевшего крушение судна, я без труда раздобыл столько людей, Сколько мне было нужно. Но когда я спросил, не могу ли я повидать капитана Эллиса, мне, тоном сожаления о моем невежестве, сказали, что наш уполномоченный Нептуна вышел в отставку и уехал на родину недели через три после того, как я покинул порт. Таким образом, я полагаю, что мое назначение — если не считать текущих дел — было последним актом его официальной жизни.