Читаем без скачивания Оглянись на будущее - Иван Абрамов

Постепенно наполнялся цех обычными шумами и запахами. Торопливо, немного позднее обычного прошел в раздевалку Игорь Рыжов. Мелькнула в конце пролета кепка Гриши Погасяна. Егор Аниканович переодевался прямо на рабочем месте, всего-то и хлопот — рабочую куртку накинуть. А Стрельцов уже дымил под крышей вагона-котла. И никто ни гу-гу. Ну, хорошо, хорошо. Вам не интересно? Вы наигрались? Вам надо работать? Работайте, работайте. Генка застропил пакет приготовленных под обработку труб, жестом позвал крановщицу и указал повелительно:

— Сюда!

Бок о бок с «Антилопой» лег пакет. Крановщица увезла стропы. Все! Стрелки на стенных часах заняли рабочие места. Началась смена.

А все же немного мандражат коленки. Взял первую трубу, привзвесил в руках, положил на войлочные подушки, рывком сунул рычаг пневмозажимов, коснулся указательным пальцем красной кнопки и замер на секунду. Наверно, в такие вот минуты люди научились молиться.

Просто, легко, споро. Можно хоть песни петь, хоть анекдоты армянские рассказывать, дело идет своим чередом. До пятой трубы Генка промерял и калибром, и микрометром. С пятой — только калибром. На пятнадцатой вообще не стал промерять. Чик-в-чик идет, такой точности тут сроду не знали. Напильник и есть напильник, хоть ты его в какие угодно руки дай. Ручной труд. К концу смены не то, что под калибр, абы как, и ладно. Сам Гриша Погасян говорил: «Нам больше десятка нельзя, руки врать начинают». Карборунды не врут. На них уздечки. Одна — регулятор скорости, вторая — автомат подачи. Дальше необходимого в карборунды не подаст, дольше нужного не задержит. Генкино дело — взял, положил и снял. И в стопочку, в стопочку. Кончик к кончику, рядышком, один к одному. Загляденье. А что вспотел, это не от усталости, это с непривычки.

Закончив комплект, Генка опять крикнул крановщице. И еще один пакет лег рядом с «Антилопой». А чего, пусть работает. Для того и потели около нее чуть не всем отделом. Да она и не против. Она охотно. Всхлипнет, стрельнет искристыми снопами, вздохнет — и получи. Ритмичная работенка. На три счета.

Четвертый пакет пришлось брать прямо из промежуточной кладовой. Крановщица, опуская гак на стропы, крикнула обеспокоенно:

— Э-э, мальчик-с-пальчик, а ты не портачишь? Чо-т больно много ты нашвырял.

— Ништо-о-о, Маня, пусть японцы портачат!

Не поняла крановщица — при чем тут японцы. Да и мало ли что? И потому, отогнав кран на исходные, спустилась и отправилась на поиски Мошкары. Решение правильное, хотя и чересчур прямолинейное.

— «Мы иде-ом, мы пое-ом по проспектам, бульварам, сада-ам», — с истинным наслаждением и потому довольно сносно напевал Генка, принимаясь за четвертый пакет. Какие там дальше слова — он точно не знал, да и не в этом дело, и потому возвращался к началу без всяких угрызений, не замечая, что у него появился слушатель. Да и зритель тоже.

Мошкара стоял в своей излюбленной позе бесстрастного наблюдателя, но лицо его было отнюдь не бесстрастно. О нет, он не волновался и не раскаивался, хотя отлично помнил свое выступление на совещании и кличку, данную вот этому агрегату, который и в самом деле творит что-то из ряда выходящее. Опытным глазом старший приемщик видел, что обработаны концы труб с ювелирной чистотой и что паренек Гена поставил сегодня если не всемирный, то какой-нибудь в этом роде рекорд. Как быть, вот о чем думал Федор Пантелеевич Мошкара, наблюдая за работой «козы-дерезы». Принцип ее был понятен давно, было предположение, что рано или поздно эту «козу» доведут до ума — ребята тут упорные, но если честно признаться, и в голову не лезло, чтоб результат был столь потрясающий.

«Если там брачок, пусть на себя пеняют, но если все нормально, придется поддержать сполна. Страна любит героев, страна не позволит пренебрегать такими достижениями», — как бы со стороны слушал Мошкара собственный голос на еще не созванном собрании в честь победы. Можно добавить о нашей прекрасной молодежи и о том, что цвет этой молодежи здесь, у них на участке, а самое зерно, самое главное во всем передовом — это вот он — Генка Топорков. И о техникуме можно упомянуть, теперь это не во вред, сам Иван отрекся от повального учения. Ну а если не дадут сказать, то же самое поймут по делу. Это почти одно и то же.

И вдруг Мошкару осенило. Тонкие губы растянулись прямо-таки в сладострастную усмешку, глаза ожили и засветились, узенькие плечики взлетели, почти коснулись ушей. Обе руки вздернули полинялые, предельно измятые штаны, ноги, опережая друг друга, понесли к месту действия.

— Наряд! — протянул Мошкара руку, одновременно отсекая Генкин палец от красной кнопки.

— Чо? — опешил Топорков.

— Наря-ад! — указал Мошкара на инструментальный шкафчик, где хранились выписанные, но не оформленные наряды.

Может, впервые с такой отчетливостью Генка понял, что Мошкара — плохой человек. Хороший не стал бы обрывать песню на самом интересном месте. Да и при чем тут наряд? Ну, на наряд, на. И убирайся, убирайся, не мешай, плохой ты человек.

— Покури, — доброжелательно посоветовал Мошкара, взяв у Генки листок наряда. — Сделал дело, кури смело. — Медленно, кособочась, но не притрагиваясь ни к одной трубе, обошел ровненькую стопку, выложенную любовно, как на выставку. Издали посмотрел в сторону лестницы на «голубятню», опять вспомнив, как без всякой надобности добивал павловцев. Покаянно подумал: «Не будешь ерзать без надобности. Не будешь егозить, дура-голова. Вот и обернется теперь… Не скоро, но вполне может быть».

Наряд оформлял долго. Писал, писал что-то. Потом, достав из бокового кармана свою приемщицкую «толкушку», не просто подул на нее, а помакал в тряпочку, сделал пробный оттиск на своей бумажке и, положив наряд Генке на спину, старательно, с силой надавил печаткой. Будто самого Генку пометил.

— Ну, вот, все изложено по статьям, — полюбовавшись своей работой, возвратил Мошкара оформленный наряд Генке. — А в рублях сколько получилось? А? Бессребреники, а вона как рвете. Ну-ну! — похлопал Топоркова по плечу и пошел куда-то по своим делам, озирая окрестности под фонарями.

Все любят пословицы. Даже и непонятные. Что значит: «Как рыба на берегу»? Кто спрашивал у рыбы, каково ей на берегу? Но, наверно, догадываются люди, что рыбке на берегу не сладко. Генка Топорков рыбалкой не увлекался, но вдруг почувствовал: нельзя слишком резко переходить из одной стихии в другую. Мошкара его буквально подсек, словно какую-то плотичку, вышвырнул на берег, а сам был таков.

Посмотрел Генка вслед Мошкаре, посмотрел в листок наряда. Опустил руки. Что делать?

Да и рот у него был открыт, как у той плотички. Еще бы. Впервые довелось увидать наряд, заполненный, что называется, от доски до доски. Ни одной клеточки с прочерками или вовсе пустой. А вдобавок — в графе «Рекомендации специалистов» убористая приписка:

«Указанная в наряде работа выполнена за четыре часа. Это рекорд».

Зря не написал «всесоюзный».

Но Генка напрасно пытался иронизировать. Не всесоюзный — мировой рекорд поставил он.

17

«Может, ну ее, может, не надо пыль подымать? — размышлял Топорков, направляясь к бригадиру. — Не себе заработал, на бригаду. Если разложить на восемь… Да кому какое дело? Заработано? Честно? Ну и плати, контора. Много? Так если на восемь…»

Дальше этого порога мысли не продвигались. Что их останавливало тут, Генка не знал, не хотел знать. Начинал забег сначала, брал хороший разгон и опять спотыкался на том же месте. На восемь-то на восемь, но сделал один.

Бригадир, зачем-то взобравшись на самую маковку котла, сигналил оттуда кому-то руками, пританцовывал от нетерпения, даже кричал что-то, по крайней мере, рот раскрывал и закрывал, хотя голоса не было слышно. Сразу три пневмозубила выгрызали на раме вагона кем-то испорченный сварной шов.

— Во! — тоже без надобности крикнул Генка, показав бригадиру листок наряда.

«Чего тебе?» — жестом спросил бригадир.

— Во! — опять показал Генка злополучный листок, стараясь на пальцах одной левой руки изобразить нечто катастрофическое.

— Некогда! — не поняв сути происшедшего, отсигналил Павлов.

— Слезай, вниз давай! — и кричал, и сигналил Генка. Подошел Рыжов. Постучал указательным пальцем Генке в макушку, спросил строго:

— А если грякнется? Не отвлекай! — и взял листок. Смотрел, поворачивая его и так и сяк, фыркал, как рассерженный кот, но, как видно, ничего не поняв, задал и вовсе ерундовый вопрос: — Чего ты возник? Что тут?

— Тысяча шестьсот процентов выработки! — выпалил Генка, надеясь ошеломить Игорька.

— Ну и что? Погоди. Как ты сказал? — навострил ухо Рыжов.

— Шея у тебя шибко длинная, долго доходит, — съязвил Топорков.

— Тысяча… сколько? — Рыжов опять принялся рассматривать наряд. И вдруг, что бывало с ним редко, заорал переполошенно: — Эгей, Миша! Майна помалу, майна-а! Прыгай сюда, прыгай!