Читаем без скачивания Нога как точка опоры - Оливер Сакс

– Прекрасно, – сказал Свен с явным облегчением. – Значит, никаких проблем, как я понимаю?

– Ну, одна все-таки есть… – Свен сурово посмотрел на меня, и я начал заикаться. – Дело в том… Мне не удается напрячь четырехглавую мышцу и… э-э… мускулы лишены тонуса. И еще… я испытываю трудности с определением положения ноги.

Мне показалось, что Свен испугался, но выражение испуга было таким мимолетным, таким ускользающим, что уверен в этом я быть не мог.

– Ерунда, Сакс! – сказал он резко и решительно. – Там все в порядке. Беспокоиться не о чем. Совершенно не о чем!

– Но…

Он поднял руку, как полисмен, регулирующий движение.

– Вы совершенно заблуждаетесь, – заявил он категорично. – С ногой ничего такого нет. Вы ведь понимаете это, не правда ли?

Решительно и, как мне показалось, с раздражением Свен двинулся к двери; его сопровождающие почтительно расступились перед ним.

Я попытался что-то понять по выражениям лиц членов команды, но они не сказали мне ничего. Вся процессия быстро покинула палату.

Я был ошеломлен. Все мучительные неуверенности и страхи, все страдания, которые я перенес с тех пор, как обнаружил свое состояние, все надежды и ожидания, которые я связывал с этой встречей, – и вот теперь такое! Я подумал: что же это за врач, что же это за человек? Он даже меня не выслушал. Не проявил никакой заинтересованности. Он не слушает своих пациентов – ему все равно. Он от них отмахивается, он их презирает, они для него ничто. А потом я подумал, что ужасно несправедлив к Свену. Я ненамеренно спровоцировал его, сказав «хирургически говоря». Кроме того, мы оба были в затруднительном положении из-за формальности, официальности Большого Обхода. Оба мы в определенном смысле были принуждены играть роли: он – роль всезнающего специалиста, я – роль ничего не знающего пациента. Все еще обострилось и ухудшилось из-за того, что я был, рассматривался персоналом и отчасти вел себя как равный ему, так что ни один из нас точно не представлял себе нашего взаимного положения. И конечно, я мог быть уверен в том, что он на самом деле вовсе не бесчувственный, – я ведь заметил чувство, сильное чувство, которое он должен был подавить – в точности как мисс Престон, когда обнаружила денервацию. Насколько все было бы иначе, если бы мы встретились как индивиды… однако это было невозможно в мрачной ситуации Большого Обхода. Возможно, все было бы иначе, если бы я мог спокойно переговорить с врачом – как человек с человеком – после Большого Обхода.

III. Неизвестность

В страну мрака, каков есть мрак тени смертной, где нет устройства, где темно, как самая тьма.

Скотому и ее последствия я уже испытал – устрашающие образы пустоты, которые вздымались и охватывали меня, особенно ночью. Крепостной стеной против этого, как я думал и надеялся, должны были стать искреннее понимание и поддержка моего доктора. Он меня ободрит, поможет, даст опору во тьме.

Однако вместо этого он сделал обратное. Ничего не объяснив, сказав «ерунда», он отнял у меня опору, человеческую поддержку, в которой я так отчаянно нуждался. Теперь у меня вдвойне не было ноги, чтобы на ней стоять, я вдвойне оказался в пустоте, в неизвестности.

Слово «ад» считается близким по смыслу слову «дыра» – и дыра, которой является скотома, действительно есть разновидность ада: экзистенциальное, метафизическое состояние, однако имеющее ясные органические основу и детерминанты. Органическая основа реальности устраняется, и в этом смысле человек падает в дыру – адскую дыру, если человек позволит себе это осознать (чего многие пациенты по понятным причинам с целью защиты не делают).

Скотома – это дыра в самой реальности, дыра во времени в не меньшей степени, чем в пространстве, а потому не может восприниматься как имеющая длительность или конец. Она имеет оттенок дыры в памяти, амнезии и несет с собой ощущение безвременности, бесконечности. Это качество безвременности, неопределенности неотъемлемо присуще скотоме.

Оно было бы выносимо, или по крайней мере более выносимо, если бы о нем можно было сообщить другим, стать предметом сочувствия и понимания, как когда испытываешь горе. В этом мне было отказано, когда хирург сказал «ерунда», так что я был погружен еще глубже в ад – в ад отказа от общения.

В этом есть тайное наслаждение – о надежности ада, как говорит дьявол в «Фаусте», не нужно сообщать, она защищена от разговоров, она не может быть сделана достоянием публики… Беззвучность, забытость, безнадежность – лишь убогие слабые символы. Здесь все исчезает…

Меня охватило чувство полной безысходности.

Я чувствовал, что тону. Бездна поглощала меня. Хотя скотома имеет значение «тень» или «темнота» – и это обычные символы ужаса и смерти, – на меня сенсорно и духовно больше действовало безмолвие. Я все время вспоминал «Фауста», особенно строки, касавшиеся ада и музыки. Ни один человек не может слышать собственной мелодии, с одной стороны, но с другой – жуткий грохот ада… Это было буквальным выражением сути лишенной пространства палаты, камеры, в которой я лежал. Лишенный музыки, угнетенный шумом, я жаждал, отчаянно жаждал музыки, но мой маленький никчемный приемник не ловил ничего: стены здания, леса перед моим окном почти ничего не пропускали. И еще целый день стучали пневматические молотки – работа на лесах шла в нескольких футах от моих ушей. Таким образом, снаружи было отсутствие звуков и шум, а одновременно внутри царила мертвенная тишина – тишина безвременья, неподвижности, скотомы, соединившаяся с тишиной отказа в общении. Чувство отрезанности от внешнего мира, отлучения было предельным. Внешне я оставался любезным и покладистым, в то время как внутри меня пожирало тайное отчаяние.

Как писал Ницше, если вы смотрите в бездну, бездна смотрит на вас…

Бездна – это пропасть, бесконечный провал в реальности. Стоит вам ее заметить, и она может открыться под вами. Вы должны или отвернуться от нее, или посмотреть ей в глаза, смело и решительно. К добру это или к худу, но я очень настойчив. Обратив на что-то внимание, отвлечься я уже не могу. Такое качество есть и большая сила, и большая слабость. Оно делает меня исследователем. Оно делает меня одержимым. В данном случае оно сделало меня исследователем бездны…

Мне всегда нравилось смотреть на себя как на натуралиста или исследователя. Я изучал много неведомых неврологических земель – самые дальние арктические и тропические области неврологических нарушений. Но теперь я решил – или оказался вынужден? – исследовать страну, не изображенную ни на одной карте. Страна, раскинувшаяся передо мной, была ничейной землей, страной Нигде.