Читаем без скачивания Кровожадные сказки - Бернар Кирини

Выступление было встречено бурными аплодисментами, хотя большинство присутствующих ничего не поняли. Уиллмарк слез с куба; помощник принес полутораметровую лестницу и поставил ее перед занавесом. Художник залез наверх и замер на последней ступеньке; потом он повернулся к публике, раскинул руки крестом и уставился на горизонт. Занавес упал, открыв взглядам присутствующих гвоздь вечера — огромное полотно. В то же мгновение я выстрелил с крыши стоявшего напротив оранжереи склада: пуля разбила стекло и череп художника, кровь и мозги окрасили холст. Безжизненное тело повалилось на пол; в толпе раздались испуганные крики, началась давка, и люди кинулись к дверям, спасаясь от опасности.

«Автопортрет» Питера Уиллмарка висит теперь в Музее современного искусства в Осло — он завещал его родному городу. Это сногсшибательное абстрактное полотно написано в очень светлых тонах, напоминающих чистоту льда и легкость облаков. На светлом фоне выделяются вызывающие тревогу и волнение участки, покрытые черными крапинками и маленькими красноватыми бугорками. Не всякий посетитель знает, что речь идет о крови художника и кусочках его мозгового вещества, попавших на холст в результате моего выстрела. Я много раз ходил полюбоваться этим шедевром и очень сожалел, что не могу рассказать восторженным почитателям о моем соавторстве.

Дважды за карьеру я не использовал в работе любимые снайперские винтовки — «Зиг-Зауэр», «Аккьюреси», «Ремингтон Браво» и верную драгуновскую.

В первый раз вышло не слишком удачно. Меня нанял Полицци — итальянский бизнесмен, желавший убить мешавшего ему греческого промышленника по фамилии Апостолидис. Для своего спокойствия Полицци хотел убрать и троих компаньонов Апостолидиса. Он попросил сделать все тихо, чтобы убийства не попали на первые полосы газет, иначе у полиции возникнет сакраментальный вопрос: «Кому это выгодно?»

Самым правильным было убрать всех четверых одновременно, иначе после убийства первого кролика остальные разбегутся кто куда, и дело затянется. Случай представился в тот день, когда Апостолидис со товарищи собрались ехать из Рима в Турин на взятой напрокат машине. Энная сумма денег позволила выяснить, в какое агентство они обращались и какую машину зарезервировали. Я много часов собирал бомбу, которую решил закрепить под днищем, потому что впервые имел дело со взрывчаткой и вынужден был руководствоваться инструкцией, полученной от одного друга — специалиста в этой области. Когда настал день X, я отправился к стоянке и ждал моих негодяев, поглаживая кнопки дистанционного пульта, чтобы взорвать бомбу, как только они сядут в машину.

Все шло по плану: Апостолидис с компаньонами покинули стоянку и выехали на ведущую в Турин дорогу. Оставалось дождаться удобного момента. Я ехал за ними пятнадцать километров и на пустынном участке нажал на кнопку.

Взрыв получился мощный и так меня напугал, что я инстинктивно изо всех сил ударил по тормозам. Ехавшая следом машина врезалась мне в зад. В ста метрах впереди в небо поднимался столб дыма. В моей машине вылетели все стекла. В ушах стоял пронзительный свист. Я переусердствовал со взрывчаткой, и машину буквально распылило: от нее ничего не осталось. Кроме Апостолидиса и его спутников взрыв убил еще двоих, в том числе старика с больным сердцем — он до смерти испугался жуткого грохота. Власти пришли к выводу, что взорвался бытовой газ, на место происшествия приехали пожарные и медики. Мне оказали помощь, заклеив порезы.

«Кажется, я просил вас действовать тихо… — Передавая мне гонорар, Полицци выглядел не слишком довольным, потом улыбнулся и добавил: — Но вы так развеселили меня этой бойней, что я решил выдать вам премию в размере пятиста тысяч лир». Больше я к взрывчатке не прикасался.

В другой раз я использовал яд. Один парижский врач попросил меня убить его восемнадцатилетнюю дочь. Доктор объяснил, что она развратная дрянь, позор семьи и он больше не может выносить, что она марает его имя. Увидев фотографии, я изумился: эта девушка с черными как смоль волосами была прекраснейшей из всех красавиц, которых мне доводилось видеть. Я много дней следил за ней и не спал ночами, вспоминая дивное лицо. Я был настолько заворожен, что не мог решиться изуродовать столь совершенное создание. Даже выстрел из револьвера самого мелкого калибра в затылок, туда, где рану прикроют волосы, казался мне кощунством.

Я подобрался к ней на террасе кафе и подлил яд в стакан. Через несколько минут горло и желудок девушки загорелись огнем. Она согнулась от боли и потеряла сознание. Вызвали спасателей, но она умерла в машине «скорой помощи» по дороге в больницу. Яд разъел внутренности бедняжки, но ее кожа осталась белой и чистой, как у фарфоровой куклы.

Блокнот

Перевод Н. Хотинской

Мне было девятнадцать, когда я познакомился с Бастианом Пикером. Это был заносчивый и самодовольный молодой человек, всегда одетый с иголочки, со смазливым лицом и буйной шевелюрой, которую он редко причесывал. Годами он недалеко ушел от меня, но мне казался из другого поколения: так воспринимаешь в школе учеников старшего класса, хоть старше они всего на год.

Этот щеголь бросил университет, не доучившись, ради страсти к литературе: при знакомстве он называл себя «начинающим писателем», так представился и мне. Он еще ничего не напечатал, но якобы работал над большим романом, переплетая вымысел с автобиографией, и уверял, что роман этот имеет все шансы стать сенсацией, когда выйдет в свет. Пока же он старательно создавал себе репутацию статьями о чужих книгах и пробивался в бомонд, проводя ночи напролет в артистических кафе и вращаясь в кругах, близких к самым уважаемым на тот момент литераторам.

Надо сказать, ему это удавалось: не было такого литературного вечера, на который бы его не пригласили, выставки, на вернисаже которой он бы не засветился, журналиста, который не называл бы его по имени и не сплетничал с ним о других писателях его возраста, — Бастиан в этом спорте блистал, хотя сам еще никак не проявил себя. Я часто спрашивал его, как, при такой насыщенной светской жизни, он находит время для творчества. Он хвастливо отвечал, что почти никогда не спит и что огромный талант позволяет ему многого добиться, работая мало. «Кто-нибудь другой, проведя час за письменным столом, выжмет из себя полтора десятка строк, которые назавтра еще придется править. А я могу за тот же час написать десять почти безупречных страниц, а то и пару четверостиший для новой поэмы вдобавок».

Правда, однако, оказалась совсем иной: Бастиан, как он сам признался мне однажды вечером в сильном подпитии, написал лишь жалкую горстку черновиков, которые почти сразу комкал и выбрасывал; что же до множества сюжетов, якобы имевшихся у него в загашнике, которые оставалось только занести на бумагу, их попросту не было. Велеречивый Бастиан Пикер был начисто лишен воображения и не мог написать даже короткого рассказа, настолько ему не хватало идей. Его горькие жалобы так тронули меня, что я готов был немедленно предоставить их ему, но воображение не являлось и моей сильной стороной — к тому же я бы его этим обидел.

Бастиан был уверен, что нашел решение своей проблемы, когда втерся в круг Великого Леопольда Акселя, самого прославленного австрийского писателя той поры. Этого бывшего дипломата, выходца из знатной семьи, боготворила вся младая поросль, хотя иные гордыни ради выискивали погрешности в его стиле. Я тоже прочел все книги Акселя и почитал его достойным наследником классиков минувшего века. К тому же мэтр был ревностным католиком и сам говорил, что долгое время колебался между литературным и духовным поприщами; он посвятил ряд эссе вере и богословию (как раз вскорости ожидалось новое) и был накоротке со всеми епископами Германии и Австрии.

Аксель жил в Вене и активно участвовал в литературной жизни своего времени. Он вел колонки в нескольких газетах, входил в жюри многих премий и привечал молодых писателей, всячески наставляя их и поощряя. Бастиан из кожи вон вылез, чтобы быть допущенным в эту компанию; Аксель проникся к нему симпатией и стал регулярно приглашать на обеды, которые устраивал у себя на Паризергассе, в двух шагах от Дворца правосудия, — надо ли говорить, что обеды эти пользовались большой популярностью.

Не в пример Бастиану, Аксель был наделен поистине безграничным воображением. В его библиографии насчитывалось около двадцати романов, больше сотни рассказов и повестей, и ни одну его вещь нельзя было назвать банальной. Это само по себе ошеломляло, и я недоумевал: откуда он берет столько сюжетов? У Акселя был блокнот в кожаном переплете, с которым он не расставался — держал его всегда под рукой, в кармане пиджака, и выхватывал всякий раз, когда ему приходила идея, чтобы немедленно ее записать. Я где-то читал, что у Чехова был такой блокнот и он, доставая его иной раз из ящика стола и гордо им помахивая, говорил: «Сто сюжетов! Да-с, сударь! Вам, нынешним, со мной не тягаться! Если угодно, могу продать один-другой!» Вот и Аксель вел себя подобным образом. За обедом у себя дома или сидя в кафе он зачастую прерывал беседу, нацеплял на нос очки и, достав блокнот, торопливо черкал в нем несколько слов, стараясь, чтобы окружающие их не увидели. «Продолжайте, продолжайте», — говорил он, записывая; и собеседники неизменно задавались вопросом, что же они могли интересного сказать и, главное, как это будет отражено в новой книге мэтра. Случалось и так, что он извлекал блокнот лишь в конце трапезы и ручкой, которую приносил официант на блюдечке вместе со счетом, принимался записывать, по его словам, все сюжеты, которые услышал за обедом. Блокнот стал его неотъемлемой частью, представить, что он вышел из дому, не взяв его с собой, было не менее дико, чем явись он голым на концерт.