Читаем без скачивания Кровожадные сказки - Бернар Кирини

— Тысяча сюжетов, как же! Самая обыкновенная расходная книга, только и всего! Этот старый жмот скрупулезно записывает все свои траты до последнего пфеннига! Каков скупердяй! Гарпагон, пропади он пропадом! Газеты, книги, обеды, портной, электричество — все здесь, и даты указаны! Иногда даже время!

Я был ошеломлен; перелистал страницы, хотелось верить, что хоть пара-тройка сюжетов все же где-то прячутся, но везде были только безукоризненно ровные колонки цифр.

— Не может быть, — выдохнул я. — Он с самого начала всех дурачил?

— С самого начала, и меня первого, — прорычал Бастиан.

Вне себя он бросился к книжному шкафу и принялся методично рвать книги Акселя, которые у него были. Успокоился он, только изорвав их все в мелкие клочки. Это плачевное фиаско положило конец его литературным амбициям; на следующий же день он принял решение заняться политикой и основал новую партию, первым членом которой стал я. Акселю он, правда, отомстил, обнародовав, благодаря дневнику, кое-какие подробности: читающая публика узнала, что великий писатель и ревностный католик дважды в неделю ходит к шлюхам в бордель на Верайнзгассе и обходится ему это ровно в двести марок каждый месяц. На фоне скандала совершенно незамеченным прошло опубликованное эссе о нравственности и вере, работу над которым бедняга завершал несколькими месяцами раньше в библиотеке под завистливым взглядом своего тогдашнего поклонника.

Невероятный Пьер Гулд

Перевод Е. Клоковой

Четыре года подряд Пьер Гулд смотрел многосерийный сон: каждую ночь действие возобновлялось с того места, на котором остановилось накануне. Частенько он уходил в одиннадцать, бросив на прощанье: «Пойду лягу, мне не терпится узнать продолжение».

У Пьера Гулда были весы. Когда я впервые встал на них, они показали совершенно невероятную цифру. Я сказал Пьеру, что весы сломались. «Они в полном порядке, — возразил он, — я сам их сделал». Тогда я сообщил, где остановилась стрелка, и категорически отрекся от увиденного. «Это полные весы, — ответил он, улыбаясь. — Они показывают, поправился ты или похудел, а еще — тяжело у тебя на сердце или легко. Таким образом, всякий раз, становясь на весы, ты получаешь полный диагноз».

— Мое генеалогическое древо завершено, — объявил как-то раз Пьер Гулд.

— Докуда ты добрался? — спросил один из нас.

— До Адама и Евы. Я уже сказал: работа завершена.

Пьер Гулд написал роман «История спящего», бывший, по его словам, самой ограничительной липограммой[18] в мире: он запретил себе использовать все буквы алфавита, кроме «z». Трехсотстраничный текст выглядел следующим образом: «Zzzz, zzzz, zzzz…»

Пьер Гулд заявил мне, что не может войти ни в одну библиотеку. Я поинтересовался причиной, и он рассказал следующую историю: «Я провел в библиотеке больше времени, чем кто бы то ни было другой на свете. Десять лет я ходил в один и тот же читальный зал, сидел за одним и тем же столом, на одном и том же стуле. Рядом со мной всегда устраивался один и тот же сумасшедший старик с лысым черепом и подслеповатыми глазами; видел он так плохо, что, читая, практически утыкался носом в свои книги. Через каждые полчаса он доставал из мешочка хлебную корку и молча ее съедал. Думаю, эти корки были его единственной пищей. Однажды он исчез; книги лежали на столе, а его самого не было. Я забеспокоился и поинтересовался у другого завсегдатая, что случилось. Он улыбнулся, приподнял одну из книг старого безумца, и я увидел толстую серую крысу: она бесшумно грызла корочку. Учитывая проведенные среди книг годы, боюсь, как бы меня не постигла та же участь, если снова окажусь в библиотеке».

У Пьера Гулда было множество профессий, в том числе — воспитатель в интернате для мальчиков. Из беседы с родителями учеников в первый день учебного года.

Мамаша. У моего сына нет кровати, мсье.

Другая мамаша. И у моего тоже.

Гулд. Все наладится.

Папаша. Как такое вообще возможно?

Гулд. Это совершенно нормально, мсье.

Мамаша. Неужели?

Гулд. Мы всегда зачисляем больше учеников, чем имеем кроватей.

Та же мамаша. Но это же нелепо!

Гулд. Завтра все наладится.

Папаша. У вас будет больше кроватей?

Гулд. Нет. У нас будет меньше учеников.

Мамаша. Как так?

Гулд (поворачиваясь, чтобы уйти). Дедовщина, мадам, дедовщина.

Однажды Пьер Гулд купил часы и с гордостью нам их продемонстрировал. На циферблате было двадцать четыре деления вместо привычных двенадцати, а стрелки стояли вертикально и не двигались.

— Они не ходят.

— Конечно же ходят, — не согласился Пьер.

— Сам видишь, что нет.

— Если стрелка не крутится, это еще не значит, что она сломана, — раздраженно бросил он. — Это часы наоборот: они отсчитывают не то время, что проходит, а то, что остается.

Мы были заинтригованы и потребовали дополнительных объяснений.

— Этим часам известны день и час смерти их владельца. Пока они стоят, я спокоен, ибо знаю, что умру не завтра. Как только они пойдут, всей жизни мне останутся одни сутки, и это время нужно будет использовать с толком — пока не замрут стрелки, а с ними и сердце.

В следующие три месяца Пьер каждые пять минут с тревогой смотрел на часы на своем запястье — вдруг, не дай Бог, пошли? Осознав, что страх смерти пожирает его изнутри, он в конце концов избавился от часов.

Пьер Гулд вернулся из долгого путешествия в обществе молодой брюнетки: из всей одежды на ней была только пестрая накидка, из-под которой виднелись голые икры и лодыжки. Девушка неподвижно стояла за спиной Пьера, глядя перед собой и не говоря ни слова.

— Кто это? — спросил один из нас.

— О чем вы? — изобразив удивление, обернулся Пьер. — Ах, она! Я взял ее, чтобы закончить в метро, но не успел.

Мы онемели от изумления.

— Это книга, — пояснил он. — Готов поспорить, вы впервые такую видите.

Мы дружно закивали.

— В той стране, где я был, бумага — в цене золотой пыли, на ней печатают только классиков и словари. У писателей один выход — вытатуировать свои сочинения на коже, прикрыться накидкой и продать себя в книжную лавку. — Он задумчиво взглянул на женщину-книжку. — В данном случае первая глава написана на шее, две следующие — на грудях, четвертая — на животе и так далее — вплоть до ляжек. Потом нужно ее перевернуть. Многие авторы помещают окончание на ягодицы, а развязку — на самую интимную часть тела.

В качестве подтверждения он приподнял накидку, и мы увидели на коже девушки мелкий типографский шрифт.

— Вы не представляете, как это подогревает любовь к литературе, — сказал он. — Тамошняя молодежь не читает книги — она их глотает. — Помолчав, он добавил с нотками иронии в голосе: — Чтение — порок ненаказуемый…

Пьер часто говорил, что душа страны заключена во фразе или стихотворении. У него было много друзей в Чили, он обожал ее гористый ландшафт и часто цитировал чудесное стихотворение Висенте Уидобро: «Есть четыре основные страны света /их три/: север/и/Юг». Говоря о коммунистических странах, он всегда вспоминал щит с объявлением, который писатель Ян Забрана видел в Чехословакии: «По случаю ремонтных работ на объездном пути шоссе государственного значения на время открыто».

«Кюре деревни, где я рос, так сильно пугал ребятишек своим стеклянным глазом, — рассказал нам однажды Пьер Гулд, — что никто не хотел ходить на мессу. Один я не боялся, даже наоборот — стеклянный глаз священнослужителя меня завораживал и манил. Однажды я вдруг засомневался: мне всегда казалось, что стеклянным был левый глаз, теперь же шарик находился в правой глазнице. Я был так заинтригован, что после службы подошел к кюре и наивно поинтересовался, не поменял ли он местами живой глаз и искусственный. “Конечно, поменял, — отвечал он. — Ты очень наблюдателен. Вот, смотри”. Тут он вынул оба глаза и положил их на ладони. Один был стеклянный, другой — живой. Он пожонглировал ими и снова вставил в глазницы, опустил веки, поднял их и улыбнулся. Стеклянный глаз снова стал левым».

Пьер Гулд всегда хотел быть поэтом. Но черный юмор нередко побуждал его сочинять вызывающе циничные строки. Помню один текст, который он читал нам, гнусно хихикая. Эти строки пришли ему в голову во время прогулки зимним вечером по Парижу:

Он сидел на землеИ глядел в пустоту.Горький взгляд, бледный лик,И табличка в руках:«Очень голоден я, очень холодно мне,Помогите, сограждане,Сплю на земле».Шел я мимо. Прочел.И, бумажник достав,Подмигнул я бедняге, банкнотой шурша.И с сочувствием,Елея в голос подлив,Я сказал:«Не раскатывай губы, не дам ни гроша».

Пьер Гулд много месяцев страдал бессонницей. По утрам он выглядел утомленным, под глазами залегали темные круги. На вопрос о причине бессонницы он отвечал, что, напротив, спит очень хорошо, но понуждает себя бодрствовать как можно дольше. «Стоит заснуть, — объяснил он, — и мне тут же начинает сниться один и тот же сон: время растягивается, минуты становятся днями, дни — столетиями. Я один в белом коридоре, которому не видно конца, и жду. Все это длится долго, бесконечно долго, и просыпаюсь я с ощущением человека, выпущенного на свободу после тридцатилетней отсидки в тюрьме. Вот я и предпочитаю не засыпать, потому что, если усну, буду неделями маяться от скуки в этом проклятом коридоре».