Читаем без скачивания Я, Яромир Гулливер - Михаил Семенов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Боярыня Морозова в национальном сознании превратилась в символ народного сопротивления, которое известно под названием Раскола. У этого движения два героя-символа: протопоп Аввакум и боярыня Морозова, духовный отец и духовная дочь, два борца и две жертвы. Но воителей, страдальцев и жертв в начале раскола были многие тысячи. Почему в исторической памяти остался Аввакум — понятно. Он гениален, обладал совершенно исключительным даром слова — и, следовательно, даром убеждения. Но почему Россия остановила выбор на Морозовой? — задумался Полистьев.
В XV–XVI веках Морозовы имели исключительно высокое положение. В полуторастолетний промежуток от Ивана III до Смуты из этой фамилии вышло до тридцати думцев, бояр и окольничих. Опалы и казни Грозного не обошли Морозовых, и хотя к моменту воцарения Романовых остались считанные представители этого рода, которому суждено было пресечься в XVII веке, но именно время правления двух первых Романовых было для Морозовых временем наибольших успехов. Ее окружало не только богатство, но и роскошь. Роскошным был ее московский дом. Роскошь проникала и в подмосковные вотчины, что тогда было ново и непривычно. Дело в том, что по старинной традиции боярские вотчины имели чисто хозяйственное назначение. Первым эту традицию нарушил царь Алексей Михайлович, который завел под Москвой несколько роскошных усадеб. Среди них выделялись Измайлово и Коломенское, «восьмое чудо света». Народ признал Морозову своей заступницей именно потому, что она добровольно «отрясла прах» богатства и роскоши, добровольно сравнялась с «простецами».
Яромир кожей чувствовал мотивы поведения тогдашней московской знати. Примерял себе судьбу боярыни. Смог ли он быть столь же стойким? Понимал, что знать одинакова во все времена. Ну, а тогда, не преуспев в попытках образумить заблудшую овцу, увидев, что тщетны даже призывы к ее материнским чувствам, знатная элита все же долго противилась церковникам, которые с таким рвением вели «дело» боярыни. Яромир слышал, как Питирим в это время кричал: «Утре страдницу в струб!» (т. е. на костер, потому что тогда было принято сжигать людей «в срубе»). Однако «бояре не потянули», и архиереям вначале пришлось уступить. Конечно, знать тогда защищала не столько человека, не Федосью Морозову как таковую, сколько сословные привилегии. Они боялись прецедента.
Бродя по улицам той Москвы, Яромир прислушивался к разговорам. Не все слова мог разобрать в быстрой обыденной речи, но понял, что с дровяного торга уже привезли в Китай-город «срубец» и собрали на площади невдалеке от рыбных рядов, чтобы сжечь днями строптивую Морозову. Он видел, как слабым и угодливым льстило, что вторую по чину боярыню скоро всадят на костер, как безответную воровку. Кто-то был рад, что великое богатство изымут из бабьих рук и все многие вотчины и поместья пойдут в раздачу и жалованье. Иных эта весть сковала страхом, и они ходили по городу, опустив глаза от боли и сочувствия к несчастной вдовице. Полистьев понимал, что именитым боярам возможная казнь Морозовой напомнила бы о мирской тщете, получалось бы— как у последнего ребятишки можно отобрать славное родовое имя, хозяина лишить жизни, презрев прежние заслуги, близость ко Двору, родство и чины. Отдав, пусть вздорную, бабу на казнь, они подпускали тем самым и к своей шее топор палача. Лишь спустя какое-то время, убедившись, что это её дело в сословном отношении безопасно, что оно «не в пример и не в образец», знать от боярыни отреклась. Мог ли Яромир в этом сомневаться? На заблудшую овцу теперь стали смотреть как на овцу паршивую — по пословице «в семье не без урода, а на гумне не без урона». Свидетельства отмечали, что даже Аввакум, бывало, уличал Морозову и в скупости. Однако, Яромир видел, что это была не просто скупость, а домовитость рачительной хозяйки. Морозова по своему положению была «матерая вдова», т. е. вдова, которая управляет вотчинами до совершеннолетия сына. Поэтому она и пеклась о том, «как… дом строен, как славы нажить больше, как… села и деревни стройны». «Матерая вдова» хранила для сына богатства, накопленные его отцом и дядей. Полистьев не сомневался, что и его мать вела бы себя также. Понимал — боярыня надеялась, что сын, как бы ни сложилась судьба матери, будет жить в «земной славе», приличествующей его знаменитому роду. Боярыня своего сына Ивана очень любила. Чувствуя, что терпению царя приходит конец, что беда у порога, она спешила его женить и советовалась с духовным отцом насчет невесты: «Где мне взять — из добрыя ли породы или из обышныя. Которыя породою полутче девицы, те похуже, а те девицы лучше, которыя породою похуже». Мать Яромира тоже несколько раз заводила разговор о его женитьбе, но встречая боль в глазах сына, отступала, полагаясь на Всевышнего.
Полистьев стал свидетелем и разрыва царя с Никоном. Однако, к его разочарованию, противоборство царя Алексея с боярыней Морозовой не прекратилось и после. Царь остался верен церковной реформе, так как она позволяла ему держать церковь под контролем. Его очень беспокоило сопротивление старообрядцев. Он, знал, что дома она молится по-старому; видимо, знал (через свояченицу Анну Ильиничну), что боярыня носит власяницу, знал и о переписке ее с заточенным в Пустозерске Аввакумом и о том, что московские ее палаты — пристанище и оплот старообрядцев. Однако решительных шагов царь долго не предпринимал и ограничивался полумерами: отбирал у Морозовой часть вотчин, а потом возвращал их, пытался воздействовать на нее через родственников. В этих колебаниях велика роль печалований царицы Марии Ильиничны, но не стоит сводить дело лишь к ее заступничеству. Ведь после ее кончины (1669 г.) царь еще
