Читаем без скачивания Пастырство - Антоний Сурожский

– Один момент, я думаю, тот, что каждый член прихода, каждая семья в приходе будет требовать или ожидать, что именно к нему, к ним будет обращено лицо священника, в их судьбу, в их проблемы будет вглядываться священник, их будет как-то поддерживать в трудные минуты, во время испытаний. И когда одновременно поступает множество требований от разных лиц, священник просто раздирается на части. Каждый будет считать, что на него должно быть обращено главное внимание в первую очередь, и тут вопрос в справедливости и в разделении времени и энергии священника.

– Ты совершенно прав. Всякий человек в приходе имеет право рассчитывать на нераздельное внимание и заботу священника. Но нераздельное внимание нельзя определять количеством часов или минут, уделяемых человеку, а углубленностью и всецелой отдачей этому человеку в данный момент. Ты можешь в несколько секунд, в мгновение иногда показать человеку все свое внимание; можешь и три часа просидеть – и проболтать: человек будет изливаться и ничего не получит ни от тебя, ни от разговора. И поэтому надо научиться, когда находишься с человеком, быть только с ним. Это значит, что ты должен, во-первых, его видеть: посмотреть и увидеть, какое выражение его лица и глаз. Я это знаю еще с тех пор, как был врачом. Бывает – подходишь к постели больного и спрашиваешь: «Ну, как вы себя сегодня чувствуете?». А он, изверившись в том, что им интересуются, отвечает: «Да ничего», – а в глазах страх. Если ему сказать: «Нет, неправда! Тебе очень страшно?» – он признается: «Да!». Вот этот момент важен. Смотреть для того, чтобы видеть, а не только бы глазами не бродить по стенам.

Второе: слушать для того, чтобы слышать, Потому что иногда человек говорит одно, а в голосе звучит другое. Человек тебе ставит конкретный вопрос, но за ним стоит целый мир переживаний, и ты ему не поможешь, ответив на этот вопрос, – ты ему поможешь, если послушаешь и услышишь, что звучит за словами. Тогда с человеком говоришь лицом к лицу, без спешки, отдавая ему все время, которое нужно, – но не больше. Пусть будет час, а потом скажи: «Вот, я тебе сказал все, что мог сказать в течение одного часа; я о тебе буду молиться, а ты продумай наш разговор и, если нужно что-нибудь еще сказать или спросить, – вернись». Но продолжать разговор сейчас будет бесплодно, потому что он будет мельчать.

Иногда надо уделить довольно много времени, во-первых, чтобы с человеком познакомиться и чтобы человек с тобой познакомился. В этом отношении иногда выгодно и справедливо, отвечая или отзываясь на то, что он говорит, сказать нечто о себе. Не обязательно изливать душу, но можно сказать: «Я вас понимаю, потому что со мной вот что случилось…». Священник должен с благоговением слушать человека и с ним делиться, сколько нужно, своим опытом, но не ради того, чтобы удовлетворить его любопытство, – просто сказать то или другое о себе, когда это насущно важно.

Я могу дать такой пример. Как ты знаешь, до четырнадцати лет я не имел никакого представления о Боге, а в тот момент при чтении Евангелия со мной случился какой-то внутренний переворот. Я никогда никому об этом не говорил, кроме своего духовника, – настолько это было свято и таинственно для меня. Спустя лет тридцать я участвовал в диспуте, шел довольно выспренний духовный разговор. После нескольких минут этого разговора (дело было в городской ратуше той части Лондона, где я жил) из глубины большого зала вдруг раздался голос: «Бросьте вы эти свои рассуждения, ничего я в них не понимаю!». Мы посмотрели: рабочий стоит и говорит, указывая на меня: «Пусть этот вот человек в черной одежде нам объяснит, почему он в Бога верит!». И тогда я почувствовал, что я перед выбором. Я могу ответить: «Это моя тайна!» – но тогда я его предаю в такой, может быть, момент, когда для него что-то может открыться. Или я должен пойти на риск, что опустошу свою душу, высказав то, что для меня было святыней, открыв дверь в тайник своей жизни. И я решил: нет, я не имею права сохранить свою тайну, – и впервые поделился ею. Потом это разошлось; там было человек пятьсот, и конечно, не он один слышал. Но в этот момент я почувствовал, что должен открыться, даже если придется потерять самое драгоценное; я должен открыться, потому что это ему нужно. А рассказать об этом просто потому, что ему «интересно», – ни за что бы не рассказал. Тут есть момент, когда ты должен соблюдать свое целомудрие и вместе с тем быть готовым открыться человеку.

– И приход должен быть готов к тому, что есть некоторые преграды: и временные, и человеческие? Что есть темы, которые просто нельзя обсуждать или в данный момент не надо обсуждать?

– Иногда в данный момент не надо отвечать или, может быть, следует иносказательно что-нибудь объяснить. Разговор должен быть очень правдивый, личный, но нельзя как бы раздеваться перед другим человеком.

– Могут, конечно, возникать такие требования на основании того, что человек считает, будто священник принадлежит приходу и он, прихожанин, имеет право на любые сведения, на все возможные ответы, несмотря на то, что в данный момент то или другое исключается…

– Я думаю, что приход в лице каждого своего члена должен научиться уважать священника. Я не говорю «почитать», но – относиться с уважением к его усталости, к его занятости, к его ограниченности и т. д.

Иногда человеку приходится пройти через суровый опыт. Был период, лет пятнадцать подряд, когда я принимал людей по восемнадцать часов в день. Я был тогда молод и крепок, но это было очень утомительно. Я начал падать в обморок при последней встрече, потом при предпоследней, потом еще предыдущей и стал сокращать встречи – на одну, на две, на три. Однажды поздно вечером в условленное время ко мне пришла прихожанка, посмотрела и говорит: «На вас лица нет!». Я ответил: «Да, я до нитки устал». – «Что я могу для вас сделать?». Ожидался ответ вроде: «Пойдите на кухню, приготовьте чай, посидим спокойно за чашкой чая и не будем разговаривать ни о чем глубоком, потому что я весь выдохся». Но я подумал: этот человек слишком хорош для того, чтобы так отделаться, и сказал: «Вы действительно хотите мне оказать милость?». – «Да!». – «Уйдите!». Эта женщина встала, не простилась, вышла, хлопнув дверью, и три недели ни звука не было от нее. Через три недели она мне позвонила и сказала: «Отец Антоний, я теперь поняла, что это было единственное, что я могла сделать для вас; я вас положительно благодарю за это».

– Мы говорили о нужде и о нравственности каждого члена Церкви и каждого священнослужителя. Но какие – особенно по отношению к последнему – можно применять воспитательные, если не карательные, меры, чтобы поправить ситуацию, когда он как-то явно грешит и, может быть, даже не сознает, насколько это вредно?

– Я думаю, что тут разные степени есть. Во-первых, если один из его собратий или даже кто-то из мирян обнаружит в священнике нечто, что является нарушением его священнического достоинства или просто евангельской правды, он может к нему подойти и просто сказать: «Мне надо с тобой поговорить. Меня – и не только меня – очень смущает то-то и то-то в тебе. Этим ты как бы доказываешь, что твои слова в проповеди не соответствуют твоим действиям, и, значит, люди могут тебе не верить, твоим словам могут не верить, точнее, не могут верить. Более того: люди могут считать, будто можно говорить одно, не держаться сказанного, – и все-таки быть христианином». Это первое.

Далее, в Евангелии сказано: если твой брат в чем-нибудь согрешит, ты к нему пойди и поговори; если он тебя не послушает, попроси двух или трех свидетелей с тобой пойти и поговори с ним еще… Потому что это трагедия. Свидетели должны прийти к нему не как карательная экспедиция, не для того чтобы его обличать или унижать, а для того чтобы ему сказать: «Берегись! Ты ведь себя унижаешь, ты унижаешь свое священство, ты вводишь в соблазн тех людей, которых Христос тебе вручил; опомнись!». Если это не подействует, они не только вправе – они должны пойти к епископу и поговорить об этом.

Когда я был экзархом, у меня был случай: молодой священник забылся и увлекся одной прихожанкой. Я с ним говорил, и с его согласия обратился к другим священникам с просьбой о нем молиться, чтобы его вырвать из этого бедственного состояния. О нем молились, и он с этим делом покончил, он освободился от своего соблазна. До прихожан это не доходило, поэтому в общественном смысле трагедия была меньшая; но она была абсолютная с точки зрения положения данного священника. Ведь речь идет не о количестве людей, которые ранены, а о каждом человеке, кто ранен.

И наконец, в некоторых случаях от мольбы, увещевания, поддержки приходится переходить к каким-то каноническим нормам. Приходится сказать: «Если ты так живешь, то, пока не опомнишься, не придешь в себя, – не служи. Мы тебя не будем унижать и поэтому не скажем, что ты запрещен в священнослужении за такие-то поступки; ты попросись в отпуск по причине здоровья или какой угодно». Если человек окаменеет, как бы отвергнет собственное достоинство, уважение к своему сану и т. д., тогда дело может дойти до того, чтобы человек был временно запрещен в священнослужении или окончательно лишен сана. В общем, есть целый ряд таких ступеней, глубоко человеческих, когда можно с человеком поговорить как с братом, с другом и ему сказать: «Ты тонешь. Я не собираюсь руку наложить на твою голову, чтобы ты вовсе утонул, я хочу тебя поддержать и помочь выплыть».