Читаем без скачивания Тайные культы древних. Религии мистерий - С. Энгус

В этом вопросе общности мы можем, в частности, наблюдать тенденцию, которая в очень многих моментах затемняет для нас историческое течение мистерий, а именно то, что мистерии ведут к мистицизму, что поскольку объяснительные способности становятся более духовными, чисто символическое отступает перед углубленной интуицией и опытом. Мистерии, как и большинство религиозных философий того времени, содержали в себе доктрину Восхождения Души [412] как ступени к спасению; экстаз ценился как важный шаг в этом направлении. Философская мысль позднейшего язычества овладела опытом экстаза, переходя от сухого доктринерского диалектизма к самоочевидному опыту истины, что находит свою параллель в мятеже Шлейермахера против теологической схоластики. Орфические и дионисийские ноты стали звучать все громче по мере того, как Запад все больше и больше поворачивался к Востоку в поисках новой жизни. Если мистерии давали феномен экстаза, то философия пыталась проанализировать психологию того состояния, которое считалось невыразимым. Однако экстаз в его самой высшей форме всегда был редким ощущением даже у опытных мистиков. Плотин – никогда не было более серьезного мистика, чем он, – получил благодать блаженного видения только четыре раза за те годы, пока с ним пребывал Порфирий [413] . Сам Порфирий признается, что ему на долю лишь раз выпало насладиться экстатическим состоянием, и это случилось только на шестьдесят восьмом году его жизни; а для самого практического из всех мистиков, святого Павла, экстаз был исключительной милостью (2 Кор., 12: 2 след.). В религиозной философии Филона это мистическое состояние, которого так жаждали, занимает важное место [414] . Однако Филону известно, что есть и другие виды экстаза, родственные «вдохновению» или «энтузиазму», примеры которых есть среди иудейских и христианских пророков и в пророческих вдохновениях этнических религий [415] . Филон оставил нам интересный рассказ о таком опыте, который сам он пережил тысячу раз [416] .

Наконец, если мистицизм мистерий кажется нам иногда грубым и не содержит ничего полезного для нас, он становится более интересным, если мы вспомним, что он в какой-то мере был предвестником, а потом и союзником того богатого философско-религиозного мистицизма последних времен язычества, который, в возвышенной форме, стал вечным достоянием христианства через посредство Филона, Плотина и неоплатоников, Дионисия Ареопагита, Августина и христианских платоников.

Энтузиазм был родственным состоянием общности с божеством, которое зачастую сопровождалось экстазом и смешивалось с ним [417] , однако «enthousiasmos был изначально прежде всего теологическим понятием, в то время как ekstasis, с другой стороны, пришел из области медицинской терминологии, и, насколько мы знаем, этот термин был применен к восторженному состоянию души, освобожденной от условий земной жизни, лишь долгое время после Платона» [418] . Энтузиазм был непосредственным «вдохновением» или пополнением личности божеством, что Плутарх [419] определял как «взволнованное состояние души, вызванное некоей божественной силой». Те, кто переживал его, становились ἔνθεοι, «в Боге», κατεχόμενοι ἐκ τοῦ θεοῦ, «теми, кем овладело божество» и «полными Бога». Сам термин enthousiasmos с родственным ему enthousiasis, возможно, впервые был использован Платоном, а глагол ἐνθουσιᾶν впервые встречается у Эсхила [420] как синоним βακχεύειν. Однако эти термины и родственные им получили новое распространение благодаря быстрому распространению мистерий (поскольку доктрина единения с божеством была столь основополагающей для их теологии), возрастающему господству экстатического опыта, который культивировался в этих индивидуалистических религиях [421] , и, наконец, благодаря мистической теологии последних времен язычества. Идея «вдохновения», которая уже была известна до появления мистерий, прилагалась очень широко, особенно в пророческой теологии древних. В категорию «энтузиазма» греки включали все формы мантики или пророчества и предсказаний, а также откровения во снах и видениях: такие откровения считались прямыми сообщениями от божества. Песни вдохновленных поэтов также были продуктами энтузиазма, согласно Платону; в то время как латинские поэты, например Лукреций, четко говорят, что вдохновение приходит от furor poeticus. Плутарх [422] перечисляет виды энтузиазма: пророческий, дионисийский, безумие, вызываемое музами, и любовный. Во всех формах энтузиазма наблюдается одна и та же подспудная идея: «entheos полностью находится во власти бога, бог действует и говорит вместе с ним: его собственное самосознание исчезает» [423] .

Эти идеи нашли себе в мистериях благоприятную почву. Плутарх сравнивал вакхическое безумие с пророчеством и говорил, что «обряды Кибелы и Пана очень напоминают оргии Диониса» [424] . Весьма значимо то, что музыка Фригии – родины оргиастически-мистических культов – считалась особенно подходящей для танцев вакханок и корибантов [425] . Аристотель заявляет, что мелодии фригийского музыканта Олимпа «наделяли душу энтузиазмом», и говорит о флейте как об инструменте, который «не влияет на характер, но является оргиастическим» [426] .

Нельзя спорить с тем, что мистерии культивировали абнормальные психопатические состояния, такие, как проявлялись у иудейских пророков и позднее, в психологических явлениях трех выдающихся столетий христианского мистицизма – первом, четырнадцатом и семнадцатом. Духовная природа человека, ищущего единения с Богом, постепенно очищалась и возвышала понятие экстаза и энтузиазма от физических, искусственных состояний до каналов передачи божественной истины – от того энтузиазма, который слишком точно символизировал бог вина Дионис, к энтузиазму Филона, в котором благодарный дух «опьянялся трезвым опьянением» [427] , и Плотина, в котором дух, возвысившийся над тенями земли, «возвращался к своему Отцу» и «обладал Божественной Любовью» [428] . Оргиастичность должна была отступить перед квиетизмом.

Вопреки первоначальному разделению экстаза и энтузиазма и этических требований или ненадежному с ними союзу, религиозный гений великих мистиков сделал этические соображения необходимым условием для истинного пользования этими религиозными привилегиями. Так, Платон говорит, что те, кем овладело божественное, «принимают на себя характер и качества божественного, так что человек может стать причастным Богу» [429] , а Филон уверяет, что невозможно недостойному человеку стать толкователем Божьей воли, «поскольку, собственно говоря, никакой порочный человек не может быть вдохновлен: это приличествует только мудрецу» [430] .

b ) Культы мистерий показывают нам еще одну концепцию общности с Богом, которая на первый взгляд кажется совершенно чужеродной нашим представлениям, но при этом обладает далеко идущей значимостью в истории религии и находит свое отражение в современной христианской философии – а именно обожествление, обретение бессмертия или апофеоз (ἀποθέωσις, ἀπαθανατισμός, θεοποίησις, θεωθῆναι) [431] . Для современных людей кажется столь странной скорее форма, нежели содержание этой идеи. Климент Александрийский пользовался языком, понятным как язычникам, так и христианам; он пишет: «Если кто-нибудь знает себя, он должен познать Бога, и, познав Бога, он сделается подобным Ему» [432] , и опять: «тот человек, в котором обитает Логос… становится как Бог, он прекрасен… и человек становится Богом, поскольку Бог этого так желает» [433] , и «Логос Божий стал человеком, чтобы от человека ты мог научиться, как человек может стать Богом» [434] . Далее, истинный (христианский) гностик «уже стал Богом» [435] .

В том же ключе Лактанций [436] утверждает, что целомудренный человек (calcatis omnibus terrenis) станет «во всех отношениях тождественным Богу» (consimilis Deo). Еще более четко греческий отец Мефодий учил, что «каждый верующий должен посредством соучастия Христу быть рожденным как Христос» [437] , и учитель ортодоксии не сомневался, догматически заявляя: «Он стал человеком, чтобы мы могли стать Богом» [438] . Мы должны помнить, что, хотя наше «Бог» – это буквальный перевод θεὸς или deus , слово «божественный», может быть, лучше передает нам то, что означали эти термины для умов людей, живших в греко-римском мире, для которых они имели более неопределенный характер, чем с тех пор, как стали частью схоластической теологии. Понятие обожествления постепенно приобрело более конкретную форму; этот процесс еще более ускорило то, что сближение между восточными и западными идеями по поводу соотношения между человеческим и божественным шло по многим линиям. Даже в Греции и Риме были легенды о людях, которые благодаря своим выдающимся достижениям были возвышены до богов, а также и предания о богах, спускавшихся на землю. Римские умершие становились манами , и, таким образом, божественными. Греческие герои, как Брасид, после смерти получали божественные почести. Однако в эллинистической мысли на Востоке единство сущностей человека и Бога усилилось, во-первых, благодаря орфическим мистическим рассуждениям [439] по поводу Снисхождения и Восхождения души, что подчеркивало природную божественность человека; орфики заявляли, что делают посвященных божественными вместо смертных посредством священнодействий, которые позволяют душе совершить Восхождение. Во-вторых, распространение египетско-элли ни стического рационализма [440] в отношении происхождения уже известных божеств, который датируется еще эпохой Александра Великого; ему египетский священник Лев сообщил, что и герои, и боги поднялись так высоко из среды людей [441] ; этой теории позднее, уже при Птолемее I, дал более определенное выражение Гекатей, уверяя, что первоначальными богами были боги небесные – солнце, луна и т. п., в то время как земные боги, такие как Зевс и Исида, были смертными, которых обожествили из-за благодеяний, которые они оказали человечеству. Осталось только Евгемеру систематизировать и популяризировать эту теологию в его эпохальной «Священной истории»: он «просто заявил, что они [боги] не существуют как, если можно так выразиться, отдельный вид, отличный от человека» [442] . Это учение, созвучное греческому антропоморфизму, распространилось подобно эпидемии и совершило настоящую революцию в римской концепции божественного. То, что случалось раньше, могло повториться: небо было открыто для кандидатов с земли. В-третьих, значительную роль сыграла привлекательность пантеизма и философского учения, прежде всего платоников и стоиков, о том, что человек поистине божествен. Фактически «в развитии всей греческой религии можно проследить одну проходящую красной нитью мысль – о сущностном единстве человека и Бога» [443] . Эта пантеистическая тенденция является наиболее очевидной в герметической теологии и, в меньшей степени, в учении орфиков, в то время как позднейшая точка зрения – о сущностном единстве Бога и человека – встречается у таких стоиков, как Сенека и Эпиктет, и у эклектика, такого как Цицерон. «Мы – его потомство»: эту стоическую идею с сочувствием цитирует апостол Павел. Сенека говорит, что «хороший человек отличается от Бога только в вопросе времени: он – Его ученик и подражатель». Эпиктет красноречиво говорит о том чувстве безопасности, которое вызывает у человека тот факт, что бог – его отец: «Ты предполагаешь, что бог потерпит, чтобы его собственный сын был порабощен?» «Знай же, что ты – бог, – говорит Цицерон [444] , – и ни в чем не ниже небожителей, кроме бессмертия» [445] . В-четвертых, культ даймонов способствовал облегчению перехода от человеческого к божественному. Наконец, прежде всего, существовало понятие о Богочеловеке: оно возникло на Востоке, основываясь на туманных ощущениях и неощутимых предчувствиях, и, принимая различные формы, изменило всю древнюю языческую и даже христианскую теологию. Стадии процесса, в ходе которого такое понятие достигло повсеместного господства, от нас ускользают. Первобытная вера в божественное происхождение и божественную роль царей, практика обожествления умерших или живых правителей династии Птолемеев и диадохов и последующий культ императоров приучили людей к тому, чтобы признавать за личностью, которая поднялась выше обычного человеческого положения, некоторую божественность и считать такого человека видимым божеством или богочеловеком. Возрастающая важность выдающихся личностей в эллинистическое и римское время была одной из наиболее ярких черт новой эпохи, которая имела непосредственное влияние на теологию. Эти личности, из которых первым был Александр Великий, столь ясным образом проявляли свои почти божественные качества, одаряя человечество всеобщими и вполне ощутимыми благодеяниями, что после кончины, а иногда и при жизни они неизбежно были in deorum numerum relati. Кто знает, насколько среди горестей дохристианских веков желание порождало мысль? Людям отчаянно был нужен praesens deus, видимое проявление божества; такое богоявление должно было исправить несправедливость мира, исцелить кровоточащие раны, подарить людям социальный мир и экономическую стабильность. К воплощенным Благодетелям, как к видимым богам, обращали молитвы и благодарения. В 48 году до н. э. города Азии установили надпись в честь Юлия Цезаря, приветствуя его как «явленного Бога и всеобщего Спасителя человеческой жизни» [446] . Точно так же Августа именовали «Богом-Предком и Спасителем всего рода человеческого» [447] ; имя его Овидий в молитве о милости объединяет с именами богов многозначительными словами: « он , всемогущий и зримый» [448] .