Читаем без скачивания В южных морях - Роберт Стивенсон

«Я поймать меликанский сталпом», — вождь он говолит. «Что ты будешь делать с меликанский сталпом?» — Кекела он говолит. «Я будет делать костел, я будет убивать, я будет его кушать, — он говолит, — плиходи завтла кушать кусок мяса». — «Я не хочет кушать меликанский сталпом! — Кекела он говолит. — Почему хочет ты?» — «Это плохой колабль, лаботолговый колабль, — вождь он говолит. — Один лаз плишел колабль из Пелу, он увози много канака, увози мой сын. Меликанский сталпом он плохой человек. Я будет его кушать; ты тоже кушать кусок». — «Я не хочет кушать меликанский сталпом», — говолит Кекела; и он плакать — всю ночь он плакать! Завтла Кекела он вставать, он надеть челный пиджак, он идти видеть вождь; он видеть миста Уела, луки его связать вот так». (Пантомима.) «Кекела он плакать. Он говолит: „Вождь, твоя нлавится моя вещи? Нлавится вельбот?“ — „Да“, — он говолит. „Нлавится лужье?“ — „Да“, — он говолит. „Нлавится челный пиджак?“ — „Да“, — он говолит. Кекела он бели миста Уэла за плечо и веди из дома; он давать вождь вельбот, давать лужье, давать челный пиджак. Он бели миста Уэла своя дом, сажай его вместе со своя жена и дети. Миста Уэла все лавно как тюльма; его жена, его дети в Амелика; он плакать — о, он плакать. Кекела его жаль. Один день Кекела видеть колабль». (Пантомима.) «Он говолит миста Уэла: „Это китобой?“ Миста Уэла говолит: „Да“. Канака они начинают идти на белег. Кекела он белет одиннадцать канака, белет весла, белет все. Он говолит миста Уэла: „Тепель твоя идти быстло!“ Они плыгать в вельбот. „Тепель твоя плыви! — Кекела он говолит. — Твоя плыви быстло-быстло!“ (Неистовая пантомима и жест, говорящий, что рассказчик вылез из лодки и вернулся на берег.) „Все канака они говолит: „Как! Меликанский сталпом он уплывать?“ — плыг в лодка; плыть следом“. (Неистовая пантомима и снова возвращение в лодку.) „Кекела он говолит: «Плыви быстло!“

Здесь, кажется, пантомима Каувеалохи поставила меня в тупик; я не помню его ipsissima verba[36], могу только добавить в своей менее пылкой манере, что мистер Уэлон достиг судна, его подняли на борт, а Кекела вернулся к своим обязанностям среди каннибалов. Но как несправедливо повторять ошибки чужестранца в языке, который он усвоил лишь отчасти! Бездумный читатель может счесть Каувеалоху и его коллег породой мирных бабуинов, но у меня есть средство против этого. За свой акт доблести Кекела получил от американского правительства некую сумму денег, а лично от президента Линкольна золотые часы. Из его благодарственного письма, написанного на родном языке, я привожу несколько отрывков. Не завидую тому, кто сможет читать их без волнения.

«Когда я увидел, что одного из ваших соотечественников, гражданина вашей великой страны, схватили и хотят изжарить и съесть, как свинью, я поспешил ему на выручку, исполненный жалости и огорчения злодеянием этих темных людей. За жизнь чужеземца я отдал свою лодку. Ее подарил мне Джеймс Ханнуэлл в знак дружбы. Я выкупил ею вашего соотечественника, чтобы его не съели дикари, не знающие Иеговы. То был мистер Уэлон, произошло это 14 января 1864 года.

Что до моего доброго поступка по спасению мистера Уэлона, семя его пришло из вашей великой страны, его принесли ваши соотечественники, получившие любовь от Бога. Оно было посеяно на Гавайях, и я принес его для посева на эту землю, в эти темные места, дабы люди могли познать корень всего доброго и истинного, что есть любовь.

Любовь к Иегове.

Любовь к себе.

Любовь к ближнему.

Если у человека в достатке этих трех свойств, он добр и свят, как его Бог, Иегова, в своем триединстве (Отец, Сын и Святой Дух), единосущном и неразделимом. Если у человека есть два из этих свойств и недостает одного, это нехорошо; если есть одно и недостает двух, это совсем нехорошо; однако если он обладает всеми тремя, то является святым в библейском смысле.

Это замечательная вещь, которой ваша великая страна может гордиться перед всеми другими странами на земле. Из вашей великой страны драгоценнейшее семя было принесено в страну мрака. Оно посеяно здесь не пушками, военными кораблями и угрозами. Оно посеяно невежественным, забытым, презренным. Таково было принесение слова Всемогущего Господа в эту группу Нуухивы. Велик мой долг перед американцами, научившими меня всему, относящемуся к этой жизни и к будущей.

«Как я оплачу твою милость ко мне?» Так Давид вопрошал Иегову, и так вопрошаю тебя я, президент Соединенных Штатов. Единственная моя оплата — то, что я получил от Господа — любовь (алоха)».

Глава одиннадцатая

ЧЕЛОВЕЧИНА. КАПИЩЕ КАННИБАЛОВ

Ничто не вызывает у нас такого отвращения, как каннибализм, ничто так сокрушающе не разлагает общество; ничто, можем мы утверждать со всей вероятностью, не может так ожесточать и растлевать души тех, кто практикует его. И однако мы сами почти так же выглядим в глазах буддиста или вегетарианца. Мы поедаем тела существ с такими же склонностями, страстями и органами, как наши; мы питаемся детьми, хотя и не своими; и бойня ежедневно оглашается воплями боли и страха. Конечно, мы отличаемся от каннибалов; однако нежелание многих народов есть собаку, животное, с которым мы живем чуть ли не в тесной близости, показывает, как поверхностно это отличие. Свиньи служат островитянам основной животной пищей; и я, с оживленным каннибальским окружением разумом, не раз наблюдал их характер и то, как они умирают. Многие островитяне живут вместе со свиньями, как мы с собаками; те и другие располагаются у очага с одинаковой свободой; островная свинья энергична, предприимчива, сообразительна. Она очищает от скорлупы кокосовые орехи и (как мне говорили) выкатывает их на солнце, чтобы они трескались; она является грозой овечьих пастухов. Миссис Стивенсон видела свинью, бежавшую к лесу с ягненком в пасти; я видел другую, пришедшую быстро (и ошибочно) к выводу, что «Каско» тонет, и пустившуюся вплавь по хлынувшей на палубу воде к поручню в поисках спасения. В детстве нам говорили, что свиньи не умеют плавать; я знал такую, которая выпрыгнула за борт, проплыла пятьсот ярдов до берега и вернулась в дом хозяина. Однажды на Таутире я стал обладателем множества свиней; поначалу у меня в загоне почти все животные чувствовали себя великолепно; маленькая свинка, у которой болел живот, подошла и стала взывать о помощи, словно ребенок; там был крепкий кабан, которого мы назвали Католикус, поскольку католики подарили его жителям деревни, он был мужественным и дружелюбным, правда, когда он ел, ни одно животное, будь то свинья или собака, не осмеливалось подходить к нему; к людям он вовсе выказывал ту угодливую привязанность, которая так характерна для низших животных и которой они, видимо, главным образом и обязаны своему названию. Однажды, посещая свой свинарник, я с удивлением увидел, что Католикус бросился от меня с воплями ужаса, я пришел в полнейшее смятение, узнав причину. В то утро зарезали свинью; Католикус видел убийство, понял, что живет на бойне, и его уверенность и жизнерадостность исчезли. Мы долгое время не трогали Католикуса, но он больше не мог видеть двуногое существо, и мы не могли без смущения встречать его взгляд. При акте заклания Католикуса я помогал, держал его за ухо; вопли жертвы, думаю, я смог бы перенести, но забой проводился неумело, и передался нам его ужас: маленькое сердечко билось в одном ритме с нашими сердцами. На таких вот «страшных основаниях» держится жизнь европейца, и однако же европейцы являются одной из наименее жестоких рас. Атрибуты убийства, орудия жестокости, дающие ему возможность существовать, тщательно скрыты; на поверхности царит предельная чувствительность; и дамы падают в обморок при рассказе о десятой части того, на что способны мясники. Некоторые будут в душе негодовать на меня за грубость этого абзаца. Точно так же обстоит дело с островными каннибалами. Они не жестоки; если не считать этого обычая, их племя очень добродушно; говоря по справедливости, резать мясо мертвого человека гораздо менее жестоко, чем угнетать его при жизни; и даже жертвы их аппетита при жизни получали мягкое обращение, потом их в конце концов неожиданно и безболезненно приканчивали. В островных благовоспитанных кругах наверняка считалось дурным тоном распространяться о том, что так неприглядно на деле.