Читаем без скачивания Борцы - Борис Порфирьев

— Сейчас я вас познакомлю с Яном Францевичем — он художник и путешественник. Объездил Палестину, Аравию, Индию, Алжир… Где только не был! Романтик! Настоящий романтик! И музыкант!.. Приятель Рахманинова.

Они шли по анфиладе комнат, лавируя в толпе, поглядывая на картины и на цветы в одинаковых горшочках, расставленные вдоль стен.

Нина шепнула Верзилину:

— Вот всегда так — ищет, в кого бы влюбиться. Создаёт себе кумиров… Однако увлечение вами — это, по–моему, единственное его увлечение, принявшее хронический характер…

— Мною? — спросил Верзилин, да так громко, что Коверзнев приостановился, поинтересовался:

— Что?

— Нет, нет, ничего. Рассказывайте, — торопливо сказал Верзилин.

— Так вот, в Индии с ним интересное происшествие было. В Калькутте. Решил он визит нанести радже. Фрак надел, цилиндр — знай наших. Раджа на ковре сидит, ноги калачиком. Телохранители рядом, опахалами его обмахивают… Встречают русского гостя с восточной вежливостью, показывают на специальный трон. Штука древняя — тончайшей резной работы… Гость поклонился и сел на трон, да довольно резко. Трон и разлетелся!.. Бац!.. Он встаёт, потирает ушибленные места… А раджа, как истый джентльмен, не замечает случившегося и спрашивает: «А как здоровье вашего императора его величества Николая Второго?» Ха–ха–ха!

— Тише, — одёрнула его Нина, — на нас смотрят. И потом — ты вечно забываешь об осторожности.

Коверзнев надулся, стал скучным, недовольным тоном познакомил их с художником.

Это был высокий красивый мужчина с рыжими усами. Что–то общее было у него с Коверзневым, — видимо порывистость, горячность.

Он поцеловал ладонь Нине, дёрнул за руки мужчин, отбежал к стене и, тыча тростью в розовые, голубые и жёлтые этюды, заговорил торопливо:

— Это верблюды… верблюды… отдыхают… на фоне… на фоне белой стены… Это гостиница в Александрии… ещё Александр Македонский основал… не гостиницу, а Александрию… Это же верблюд… на котором я ездил… Вы видите? Видите? Это же краски горят… переливают… Это же Египет… экватор… А вот на этом этюде сфинкс… и пирамида Хефрена в Гизе… Там около сотни пирамид… И все близ Мемфиса… Три самые высокие — Хеопса, Хефрена и Менхереса… Бонапарт тут был… в 1798 году…

От отскочил в сторону, взмахнул тростью (дама в шляпе величиной с таз шарахнулась от него) и заговорил ещё быстрее:

— Это же находка. Великолепная находка для художника… Я неделю ехал на верблюде… чтобы увидеть этот памятник…. Это же самое сердце Абиссинии… Я оружие отдал абиссинцам — пусть гонят итальяшек… Всё оружие… А они мне дали за это… осла… Я по горам на нём карабкался… Туман закрывал эту гору с памятником… Я приготовил три картона и два дня ждал с кистью в руке, чтобы написать его, и вот он, наконец, показался на пять минут… и снова скрылся… Вы видите, это же гранит…. гранит полированный… поёт красками… поёт…

— А почему тускло? — осторожно спросила Нина.

— Да как вы не понимаете? Тропическое солнце обесцвечивает, всё обесцвечивает, поглощает все цвета… Это же экватор…

В зале появился распорядитель, в смокинге, в скрипящих ботинках, зашептал что–то художнику. Тот извинился перед Ниной, сказал, что должен идти.

Пожимая руку Верзилину, разглядывая его, пообещал:

— А ваш портрет напишу… напишу… Вы мне и раньше импонировали своей силой… Видел я вас… видел… в цирке… В красном трико и с жетонами — очень хорошо получится…

Когда фалды его фрака взметнулись в дверях, Нина сказала Коверзневу с упрёком:

— У тебя всегда так: восхищаешься, а непонятно — чем? Король–то голый.

— Голый? Голый? — искренне возмутился Коверзнев. — А ты посмотри, какое настроение!.. Это же романтика!..

— Романтика биографии, а не картины. Ни одна из картин не окончена; это же всё этюды… на картоне. Недоноски.

— Ну и что? Ну и что — недоноски? Выкидыш — это преступление для художника, а другое дело — недоносок… И с женщинами так бывает: нервная, хрупкая натура не может доносить плод, а для грубой, здоровой — хоть бы что… Мы забываем о том, что Врубель не претворил в жизнь ни одного из своих громадных замыслов. А Серов, Серов? Что? Что?

— Глупости, — сердито сказала Нина. — Серов тут ни при чём. И Врубель тоже.

— Я ничего не понимаю в этом деле, — сказал Верзилин, — однако целиком присоединяюсь к Нине Георгиевне… Хорошо, выкидыш — преступление, я с вами согласен. А что же тогда недоносок? Несчастье? Не можешь написать картину, так и не берись за неё. Нина права. Странно было бы недоноска–спортсмена выпустить на арену цирка. Талантливый гимнаст, не отработавший номер, — недоносок. Выпустите его — и он на первом же представлении разобьётся… А что, если бы я выпустил неподготовленного Никиту (он кивнул на парня) против Александра Мальты? Преступление? Преступление и позор!

— Я идиот! — воскликнул Коверзнев, стукнув себя по лбу. — Рассуждаю о картинах, когда сейчас решается судьба русской славы!.. Мальта, Мальта… Да его давно и след простыл… Но зато Корда приехал и может уехать победителем. Это из страны — то, в которой полно богатырей!.. Идёмте!.. — сказал он повелительно.

17

Усадив Верзилина в старое пыльное кресло, Коверзнев снял с себя бант, дёрнул за воротник бархатной куртки. Забегал по просторной комнате, спотыкаясь о складки ковра, приговаривая:

— Почему Никита? Почему Никита?

Верзилин потянулся к столу, взял из груды хлама фарфоровую курительную трубку и, разглядывая её, ответил спокойно:

— Я же объяснял — у меня до сих пор не действует раненая рука. А Никита — это талант. И помимо силы обладает некоторой техникой. Работа грузчика заставляла его находиться в постоянной форме… Конечно, есть известный риск.

— Но тут рисковать нельзя!

— Вы так горячитесь, словно отвечаете за судьбы русского спорта. По крайней мере, петербургских цирков.

— А кто же будет отвечать, если не я? — удивился Коверзнев.

— Вы правы, — вздохнул Верзилин. — Барон Вогау отвечать не собирался.

— Вот то–то, вот то–то, — заволновался Коверзнев. — Вы на собственной шкуре испытали, какими патриотами являются эти бароны Вогау. — Он приблизился к Верзилину, зашептал: — И нечего себя тешить мыслью, что августейший покровитель Атлетического общества великий князь Владимир Александрович будет отвечать за судьбы русского спорта. Человек, расстрелявший девятого января тысячи людей, не патриот своего отечества, а враг.

— А Нина правильно сказала, — усмехнулся Верзилин, — о таких вещах вслух не говорят.

— Ах, дело не в этом! Кого бы мы ни взяли… Тумпаков… Тумпаков — это типичный буржуа, разбогатевший трактирщик, владелец сада «Фарс», хозяин оперетты и ресторанов. Заботиться о наживе — это естественно для него… Знаете ли вы, что чемпионат, в котором вы участвовали, обошёлся ему за три месяца в триста тридцать рублей? А в карман он себе положил сорок тысяч! Сорок тысяч! Триста тридцать рублей и сорок тысяч рублей! Каково?.. А ваш Вогау?.. То–то! Что для них стоит продать русскую победу Мальте или Корде… Ведь даже сами борцы, не желая обострять отношений с антрепризой и гонясь за деньгами, поддаются иностранцам, забывают о чести своего отечества. Я вас за то и ценю… за то и ценю, что вы не льститесь на деньги, не боитесь угроз. Не все решаются на это… В большинстве даже сильные борцы соглашаются на любые комбинации, в результате борьба из спорта превращается в водевиль…

Коверзнев подскочил к Верзилину, выхватил из его рук трубку, взмахнул книжкой в яркой обложке.

— Слушайте, слушайте, я вам прочитаю! — он перелистал страницы. — Вот. «Не при свете лучей солнца, не под взорами тысяч собравшегося народа, не из–за лаврового венка, а при тусклом свете театральной рампы, под неусыпным контролем антрепренёра, из–за жалованья состязаются в искусстве борьбы современные атлеты. Арену Олимпийских игр заменила пыльная цирковая арена, и не удивительно ли, что интересы цирковой арены поглотили без остатка интересы спортсмена?..»

Он устало швырнул книжку на стол и набил трубку. Бросив коробку с табаком на книжку, выпустил дым:

— Пф–пф.

«Я сразу понял, что мы с ним мыслим одинаково. За это я и полюбил его», — решил Верзилин.

А Коверзнев, усевшись на резной подлокотник кресла, проговорил задумчиво:

— Я усматриваю два основных положения в организации чемпионатов. Первое: полная независимость борцов от антрепризы. И второе: все дела чемпионата оценивает только судейский стол.

Положив ногу на ногу, Верзилин сказал с улыбкой:

— Вы забыли первое и главное: основным принципом чемпионата должно быть состязательное начало.

Коверзнев вскочил с кресла, ударил себя в лоб:

— Какой я идиот! Чего не смог сформулировать!