Читаем без скачивания Теплоход - Александр Проханов

Есаул находился один в ледяном жутком Космосе. На него, одинокого, были направлены силы ада, могущественные духи преисподней, великие мудрецы, творящие мировую историю по тайным заветам и заповедям. Бесчисленные разведки и армии, хитроумные политологи и витии, миллиардные состояния и информационные центры. Против него был Голливуд, вручающий «Оскары» блудницам и педофилам. Диснейленд, превращенный в миниатюрную столицу мира, где московский Кремль из пластмассы соседствует с Эйфелевой башней из пенопласта, с пирамидой Хеопса из пластилина. Он был распят на огромном ледяном кресте, головой вниз, и внизу, сквозь звездную пыль, виднелась земля, русская ночная равнина, слюдяная струйка канала в районе Икши, и на ней – жемчужина теплохода среди золотых отражений.

– У вас есть выбор, Василий Федорович. Или вы отказываетесь от своего реваншистского плана, признаете победу Куприянова и уходите навсегда из политики, куда-нибудь в лесной, богом забытый уголок, где повторите судьбу Меньшикова в Березове. Или вы будете убиты, и на вашу могилу тысячу лет подряд будут сползаться змеи на свои весенние свадьбы. Что выбираете, Василий Федорович?..

Мимо шел капитан теплохода Яким, статный, молодой, с чудесной открытой улыбкой. Его мундир казался серебряным. Его кортик золотился впотьмах. Проходя мимо, он поклонился:

– Не правда ли, чудесный вечер, господа? – и прошел, оставляя запах свежего одеколона.

– Что выбираете, Василий Федорович? – зловеще повторил Добровольский.

Последней струйкой горячей крови Есаул разморозил мозг. Собрал в него всю стойкость, веру и ненависть. Окружил непроницаемой молитвенной защитой сокровенный план, хранимый под сердцем. Потупил глаза, сузил плечи, покорно поклонился Добровольскому:

– Кому не хочется жить? В Березове тоже жизнь. Считайте, что я вас услышал.

Их общение прервал металлический голос, которым капитан Яким извещал гостей теплохода:

– Уважаемые дамы и господа, через пятнадцать минут в музыкальном салоне на верхней палубе состоится церемония вручения подарков!.. Просим всех пожаловать в музыкальный салон!..

Добровольский и Есаул раскланялись и разошлись.

В каютах возбужденные гости примеряли перед зеркалами наряды, вешали на шеи колье, повязывали дорогие галстуки. В то же время на нижней палубе, в закутке, недалеко от кухни, матросы, закатав рукава, били головой о стену русалку. Ее рот был залеплен скотчем, васильковые глаза побелели от боли и ужаса, золотистые волосы слиплись от крови. Дюжие парни раскачивали ее, подхватив под руки, с гулом ударяли о железную стену. У русалки изо рта и из маленьких жабр за ушами брызгала кровь. Оглушенную наяду потащили на кухню, волоча по палубе липкий бессильный хвост. Шмякнули на черный противень, грудью вверх, так что виден был нежный дрожащий сосочек с бриллиантовым пирсингом. Повар в белоснежном колпаке и фартуке взял острый нож. Сделал русалке надрез от пупка до основанья лобка. Надавил – в подставленное блюдо жирно, густо потекла красная зернистая икра, переполняя сосуд.

Глава седьмая

В музыкальный салон, сверкающий дорогими породами дерева, в стеклянные двери входили гости. Жених и невеста встречали их у лакированного столика для подарков. Луиза Кипчак была в полупрозрачном аметистовом платье, лучистом, как хризантема. Ее матовые великолепные плечи, едва прикрытая грудь с бриллиантовым колье дышали силой и свежестью, пленяя взоры восхищенных мужчин. Франц Малютка блаженно улыбался, словно до сих пор не мог поверить, что ему досталась эта великолепная женщина, чья голая спина, обнаженные сильные ноги, несравненный живот с дорогим алмазом в пупке не раз украшали страницы гламурных журналов. Он стоял огромный, как истукан, на который натянули костюм дорогого шелка, расставленные ноги обули в остроконечные итальянские туфли, на каменную голову прилепили кудрявый чубчик, а в петлицу вставили пунцовую розу.

Подле них, чуть отступив, приветливо и властно улыбался Куприянов, комильфо, безупречно элегантен, одетый так, словно рекламировал лучшие дома моды, лучшие мужские одеколоны, светские манеры, высокий стиль, на который следует равняться всем, кто причисляет себя к элите и претендует на богатство и власть.

Есаул вместе с соратниками появился в салоне, оказавшись среди толпы, где мужчины и женщины с дорогими футлярами, затейливыми свертками наполнили обширный зал.

Вначале Есаул был окружен оживленными лицами, дорогими туалетами, ароматами тончайших духов и дорогих Табаков. Но постепенно стал чувствовать, что толпа вокруг него редеет. Люди, заметив его соседство, начинали отступать, теснились прочь, протискивались в сторону, ближе к Куприянову. Между ним и другими гостями проявлялись отталкивающие силы. Так, под воздействием тока, заряженные частицы перетекают от одного электрода к другому, обнажая и оголяя один, покрывая плотным слоем другой.

Он чувствовал на себе язвительные взгляды, ловил презрительные улыбки, слышал злорадные реплики.

– А он плохо выглядит, – заметил тощий, прокуренный господин в черной шляпе артиста Боярского. – Не сравнить с Куприяновым.

– По-моему, ему жмут ботинки, – хихикнул толстячок с лысиной Жванецкого.

– И воротничок, – хохотнул долговязый балагур с усами Михалкова.

– Как приговоренному к повешенью, – громко, чтобы слышал Есаул, произнесла надменная дама, артистка Театра сатиры.

– Да, попил он нашей кровушки. Как только не захлебнулся! – вторила ей увядшая кинодива.

– Вот погодите, выйдет из тюрьмы Ходорковский, он ему припомнит, – громким, на весь салон, шепотом прошипела дикторша телевидения.

– Ему бы лучше здесь не появляться! Глаза бесстыжие! – возмущенно воскликнул редактор интеллектуального журнала.

– «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!..» – кривляясь, псевдонародным голосом пропел юморист, изображавший на сцене русских алкоголиков.

– «Есаул, есаул, ты оставил страну, и твой конь под седлом чужака…» – вторил ему эстрадный певец, энергичный и уродливый, как обезьянка.

Вокруг Есаула разверзалась пустота. Скоро рядом с ним оставалось лишь пять соратников. Причем Круцефикс отдалился на два шага, чтобы выглядеть неподвластной Есаулу персоной, и все время, малыми шажками, увеличивал расстояние.

Есаул мучился, испытывал отвращение, страдал от унижения, ненавидел.

Эти легкомысленные, вероломные особи во все века окружали властителей, восторженно роились вокруг престола фараона, трона царя, алтаря первосвященника. Мгновенно, едва кумир начинал слабеть, и возникало новое светило, они летели на его свет, окружали легковесной, мельтешащей массой, славословили, льстили, заискивали, тая в себе очередное предательство и вероломство. Это была та самая «светская чернь», которая на балах и раутах язвила Пушкина, мучила Лермонтова, распространяла гнусные сплетни, кидала подметные письма, клеветала, чернила, доводя до самоубийства. Эта была мошкара, легкокрылая, эфемерная, переносимая ветром, но эта мошкара была способна закусать и зажалить до смерти.

Здесь, на теплоходе, проявлялась феноменология власти, двигавшей людскими страстями, похотями, вожделениями, перемещавшая их от слабеющего полюса к тому, что наливался силой и крепостью. Точно так же возникала смертельная пустота вокруг последнего царя Николая, от которого отвернулись недавние придворные, камергеры, генералы, советники, оставив его одного на заклание, подсовывая «Акт отречения», равнодушно провожая на эшафот. Также предали Сталина его сподвижники и клевреты, бросив обессиленного вождя корчиться на полу своей подмосковной дачи, торопясь поскорей его схоронить, чтобы на могилу навалить ту самую «гору хлама и мусора», о которой провидчески говорил престарелый слабеющий вождь. Та же участь постигла жовиального Хрущева, любимца интеллигенции, обреченного после опалы на унизительное одиночество, тщетно взывавшего к прежним друзьям, – вмиг отпрыгнули бессчетные подхалимы, сонмы льстецов, торопящиеся кинуть в него ком грязи.

То же самое испытывал сейчас Есаул, слыша насмешки, ловя ядовитые взгляды, наблюдая, как очередная актриса или политолог перебегают к Куприянову, брезгливо стряхивая с себя сам воздух, зараженный дыханием Есаула.

Был еще один человек, на которого сыпались насмешки, щипки, шаловливые и злобные выходки. Горбун, маленький, облаченный во фрак, с бабочкой-галстуком, тоже явился на церемонию и сразу же стал мишенью толпы. На него стали указывать пальцем, якобы невзначай толкали. Эстрадный пересмешник пригнулся, ссутулил спину, изображая горбуна, на согнутых ногах пристроился сзади калеки. Молодые певички из «Фабрики звезд» окружили его и стали водить хоровод. Синие печальные глаза калеки умоляюще смотрели на обидчиков. Худое лицо покрылось болезненным румянцем. Челядь, видя поведение господ, копировала их, желая угодить хозяевам. Прислужник, разносивший шампанское, с наглой усмешкой, присвистнув, пронес поднос с бокалами над головой горбуна, заставив его испуганно присесть, что вызвало хохот толпы. Женщина-мажордом, управлявшая церемонией, наклонилась к нему, как к малому ребенку, что-то жеманно сюсюкала, поглаживала по голове, одновременно навалив на него свои сдобные груди. Эстрадный певец, игривый, как макака, стал скакать вокруг убогого, фальшиво запел романс: «Мой Лизочик так уж мал, так уж мал, что, сорвавши одуванчик, заказал себе диванчик, тут и спал, тут и спал…» Горбун уклонялся от обидчиков, смотрел на них укоряющими, полными слез глазами. Удалился, исчезнув в стеклянных дверях.