Читаем без скачивания Ахматова и Модильяни. Предчувствие любви - Элизабет Барийе

Рассудительная Ахматова воспринимает происходящие в стране события как подарок судьбы, когда в 1958 году, в Болшево, в доме отдыха для сердечников, садится писать воспоминания о Модильяни. Поэтесса только что узнала о выходе во Франции полнометражного фильма о предпоследнем годе жизни художника: «Монпарнас 19» Жака Беккера с Жераром Филипом в главной роли. Видела ли Анна хоть один фильм режиссера «Золотой каски» и «Дамских тряпок»? Знает ли Анна, что Беккер был ассистентом Жана Ренуара[53], в юности дружил с сыном Поля Сезанна и получил пальмовую ветвь в Каннах? Фильм, снятый по мотивам популярного романа Мишеля Жорж-Мишеля «Монпарнасцы», мелодрама, в которой основная интрига связана с крахом Модильяни и его переживаниями последних лет, кажется Ахматовой кощунством, неуважением памяти художника. Даже не посмотрев кино, Анна чувствует, что от фильма несет дешевой сентиментальностью. Слухи о том, что в фильме есть сцены пьянок и оргий, доводят поэтессу до исступления. Пьянки! Ахматова ни разу не видела Модильяни пьяным! Оргии! Этот мужчина был рыцарем на белом коне! Кто мог изобразить его истинное лицо? Лишь Ахматова.

Ахматовой шестьдесят девять лет. В Москве выходит антология ее стихотворений, чересчур тоненькая, на ее взгляд, и собравшая слишком много старых стихов; из нового выбрали наименее компрометирующие тексты. Неполноценная картина творчества, короче говоря, двойное унижение. Ахматовой не позволяют подарить читателям самое дорогое ее сердцу, с горечью жалуется поэтесса. Ни один из сборников, которые Анна хотела бы опубликовать, не прошли испытание цензурой: ни «Вечер» (1912), ни «Чётки» (1914), ни «Белая стая» (1917), ни «Подорожник» (1921), ни Anno Domini (1921). Библиотеки просто снимают книги с полок, словно их никогда и не было.

Антология разочаровывает лишь саму Ахматову: первый тираж раскупают за несколько дней. Поклонники заваливают поэтессу письмами по большей части банального содержания. Подруга Ахматовой, помогая разбирать почту, удивляется: это и есть слава?

Ахматова пожимает плечами.

Принимать признания тяжело.

«Мы читаем ваши стихи как молитвы. В них жизнь, сила и грация, благодаря которым мы остаемся людьми.

Мы слушаем вас, и кажется, будто нет ни слов, ни рифм, будто с нами говорит ваша душа».

Принимать чужое сочувствие и добрые пожелания – тоже нелегко.

«Мы бы так хотели вам помочь, но как и чем? Ваша судьба – вечность, мы же – никто, и наши жизни так сложны».

Как найти в себе силы, взять перо и ответить на непомерные ожидания одних и других?

А ведь еще надо принимать молодых поэтов. Смотреть на них и видеть на лицах шок первого впечатления: мол, мы собирались в гости к Сапфо, а нас встречает двойник Екатерины II в тапочках!

Лишь немногие свидетели прошлого до сих пор любуются красотой Анны, лишь призраки потерянной эпохи, словно слепые, не обращают внимания на то, что время сделало с Ахматовой, превратив ее в бесформенную старуху, прячущую уродливое тело под безразмерным платьем. Реноме сохранилось, но каждое утро перед зеркалом в углу комнаты Анна видит катастрофу, и каждый вечер, сидя на кровати и снимая шерстяные чулки, она с отвращением смотрит на свои толстые икры – словно они принадлежат кому-то другому.

Шестьдесят девять лет. А ведь в девятилетнем возрасте она уже принимала последнее причастие, лежа в постели с туберкулезом!

Ахматовой не верится, что она дожила до таких седин. Впрочем, Анна не питает иллюзий относительно своего состояния, ее постоянно наблюдает кардиолог, лекарства всегда под рукой. И все равно сердце отказывает.

Смерть Ахматовой станет поводом для настоящей битвы. Университетские чины, журналисты, критики, свидетели последних дней жизни поэтессы – все набросятся на ее архивы, разработают планы публикаций и завоевания противоположного лагеря. Чтобы защитить себя, необходимо скрупулезно и внимательно разобраться со всеми бумагами, отсортировать и спрятать воспоминания, не предназначенные для широкой публики, и поделиться наименее компрометирующими сочинениями.

Такому раскладу поэтесса подчиняет свое перо и разум. Однако память существует по собственным законам.

Я убедилась в этом, когда распорядительница фонда Ахматовой в Национальной библиотеке Санкт-Петербурга открыла для меня папку с рукописью воспоминаний о Модильяни. Несколько листков, мелко исписанных карандашом. Мое внимание сразу же привлекла одна мелочь: в тексте было много исправлений, но ни одно не относилось к закавыченным репликам художника. Слова, которые Модильяни говорил Анне в Лувре, в Люксембургском саду, на холме Сент-Женевьев, в лабиринте улочек вокруг Пантеона, крики восторга или радости встречи, все соображения, которыми он делился весной 1911 года, будучи уверенным, что его поймут, спустя сорок семь лет неузнаваемая обрюзгшая матрона помнила наизусть.

«Мы понимаем друг друга».

«Лишь вы можете это осуществить».

«Драгоценные камни не должны быть искусственными».

«Я забыл о том, что в центре есть остров». (Во время ночной прогулки по Парижу.)

«Гюго – это чересчур высокопарно».

«Я забыл вам сказать, что я еврей».

«Сматываемся отсюда!»

«Будь мила и добра».

В уединении в Болшево «специалистка по любви», как называют Ахматову медсестры, ведет тайную войну с прошлым, из которого, будто из камня, надо высечь воспоминания, не ободрав при этом ладони. Необходимы осторожность хищника и хладнокровие палача. Но какое чудо – писать о периоде жизни, на который уже никакое событие, никакое действие, никакие передряги не могут повлиять! Наслаждение тотальным контролем над самим собой и миром прошлого. Подолгу обдумывая каждую фразу, Ахматова восхищается тем, что запрещает себе называть «удачей».

Писать, писать еще и еще. Продлевать наслаждение и спокойствие. Внезапно воспоминание, словно крошечная песчинка, волею Господа отколовшаяся от большого камня, нарушает спокойствие. Внезапно тишину и негу пронзает запретное воспоминание: звук голоса Модильяни.

Изменчивый голос – то мягкий, то жесткий, голос жителя то Ливорно, то Парижа. Голос, чья нежная интонация очаровывала, голос, который по ночам звучал глубоко, будто сама тьма.

Ахматова снова берет карандаш.

На ум ей приходит фраза.

Перед этой фразой осторожность улетучивается, бумага словно призывает: «Запиши!»

И Анна записывает.

«Мы понимаем друг друга». Модильяни недаром восторгается – это действительно чудо. Ведь они с Ахматовой могли не встретиться, остаться незнакомцами на маскараде или светском рауте, и тогда бы не узнали, что такое абсолютное доверие.