Читаем без скачивания Анна Австрийская. Первая любовь королевы - Шарль Далляр

— Боаробер, я решился написать к королеве и открыть ей в этом письме мои чувства.

Аббат отступил на шаг. Его маленькие глазки засверкали и взглянули на кардинала с глубоким изумлением.

— Написать ее величеству? — повторил он.

Он поднял руки к потолку и потом опустил их на свой круглый живот.

— Я решился на это.

— Позвольте же мне сказать вам со всем уважением, которое я обязан оказывать вашему преосвященству, что, наверно, вы сегодня обедали и пили больше меня и что сверх того у вас голова слабее моей.

Кардинал скрыл улыбку.

— Вы считаете это сумасбродством, аббат?

— Я не смел сказать вам этого.

— И вы заранее рассчитываете опасность подобной переписки с такой женщиной, как Анна Австрийская, не правда ли?

— Расчетов больших не нужно, чтобы понять опасность отдавать в руки врага подобное оружие.

— Во-первых, аббат, королева мне не враг.

— Стало быть, у ее величества удивительно добрый характер.

— Она знает, или будет знать, что все сделанное мною против нее было сделано из любви к ней.

— Я сомневаюсь, чтобы она была вам за это благодарна.

— Так на моем месте вы не писали бы к ней?

— Если бы меня звали Ришелье, я предпочел бы отрубить себе правую руку скорее, чем написать первое слово этого письма.

Кардинал снова улыбнулся.

— Хорошо, аббат, — сказал он, — я с удовольствием вижу, что вы разделяете мои чувства в этом отношении. Только, любезный Боаробер, если вы хотите когда-нибудь сделаться епископом, вам надо вперед показывать более проницательности. Мне необходимо написать к королеве, но как вы могли думать, аббат, чтобы я, Ришелье, отдал в руки Анны Австрийской такое страшное оружие, если бы не имел способа уничтожить всю его силу, все его могущество в ту минуту, как захочу?

— Ваше преосвященство несколько меня успокаивает.

— Вы успокоитесь совсем, аббат.

Ришелье сел за стол, взял лист белой бумаги и быстро написал пять или шесть строк. Они не имели никакого смысла. Внизу он подписал: Ришелье:

— Возьмите, аббат, — сказал он.

— Это что такое? — спросил Боаробер.

— Прочтите.

Аббат прочел и не понял.

— Это не имеет никакого смысла, — сказал он.

— Однако больше ничего не нужно, — ответил Ришелье, — образец почерка, и только. Вы поняли, аббат?

— Нет.

— Стало быть, вы еще не заслужили епископства. Я вам растолкую. Отыщите завтра искусного человека, который, взяв это за образец, подражал бы, насколько возможно, почерку Ришелье.

— Понимаю! — с восторгом вскричал аббат. — И, не заходя далеко, обращусь к моему молодому протеже Пасро.

— Это кто такой?

— Первый клерк Гриппона, прокурора, у которого я обедал сегодня. Этот мальчик пишет так же хорошо, как я пью.

— Каким же образом покровительствуете вы ему, аббат?

— Негодяй влюблен в хорошенькую девушку, дочь садовника в том новом доме, который королева выстроила в Валь де Грас. Он однажды рассказал мне свои огорчения между двумя бутылками вина, и по доброте душевной я взялся ему помогать. Я люблю устраивать свадьбы и, по милости моего красноречия, уговорил отца и дочь, а Пасро из признательности готов сгореть для меня на костре.

— Хорошо, аббат. Счастливая у вас была мысль устроить эту свадьбу. Мне, может быть, будет полезно иметь в Валь де Грас, когда королеве придет фантазия там запереться, преданного человека.

— Ваше преосвященство ничего не упускает из вида, — сказал Боаробер.

— Соединяя малые вещи, можно иногда составить большие. Помните это, аббат. Итак, вы уверены в этом молодом человеке?

— Совершенно уверен.

— Действуйте с ним так, как будто вы совсем не были уверены. Он не должен знать, откуда эта бумага и какая в этом цель. Он должен действовать как машина, не стараясь понять. Пусть он скопирует то, что я здесь написал. Если останусь доволен подражанием, я посмотрю, как мне заставить его сделать, что я хочу. А пока обещайте ему сто пистолей, если удастся.

— Очень хорошо. А теперь, ваше преосвященство, позвольте мне идти спать?

— Ступайте, аббат, ступайте. До завтра.

На другое утро аббат, едва успевший проспаться, охотно проспал бы целое утро, но он знал, что Ришелье никогда не прощал замедления в исполнении его воли. В десять часов он был уже на ногах, а в двенадцать входил в контору Гриппона. Молодой Пасро, который, как мы видели, накануне угощал жирным гусем шайку Лафейма в таверне на улице Феру, а потом так проворно выпрыгнул в окно, убегая от своего мнимого соперника, молодой Пасро один находился в конторе. Гриппон был в Шатлэ, Пасро, сделавший все, что только мог, для того, чтобы убить честного молодого человека, предавался теперь сожалению о том, что предприятие его не удалось, потому что Пасро, пожертвовав своими дорогими пистолями, захотел узнать, какую участь будут они иметь. Выпрыгнув в окно, когда он увидал графа де Морэ, выходящего на середину залы, он обошел кругом и спрятался на почтительном расстоянии от двери. Там он ожидал выхода из таверны того, кого считал своим соперником, и поборников, которым дал поручение отправить его на тот свет. Он следовал за обеими группами на место битвы и присутствовал издали, спрятавшись за стеной, при тройной дуэли барона де Поанти с гасконцем Рошфором, с пикардийцем Куртривом и с нормандцем Либерсалем. Он видел, как эти три достойных сподвижника пали один за другим от одной шпаги барона. Это было полное поражение его пятидесяти пистолей, так неблагоразумно брошенных шайке Лафейма. Потом он оставался отчаянным, но робким зрителем ухода барона в сопровождении герцога де Монморанси и графа де Морэ; а потом ухода Лафейма и двух поборников, жалких и последних остатков его гордой шайки. Мертвых оставили на поле битвы, но прежде оставшиеся в живых вывернули их карманы. Тогда молодой Пасро почувствовал два искушения. Первое: последовать за тем, кого он считал соперником и который так чудесно спасся от него, чтобы опять затеять против него новое предприятие, удостоверившись, куда он укроется. Но мысль, что страшный дуэлянт может обернуться и, пожалуй, вздумает проткнуть его своей страшной шпагой, уже омоченной в крови трех поборников, остановила его. Второе искушение состояло в том, чтобы потребовать от Лафейма пятьдесят пистолей, отданных слишком рано и слишком доверчиво, которые не были заработаны, потому что тот, за чью смерть он заплатил, по-прежнему оставался здоров. Но опасение, что требование его будет дурно принято, остановило его. Он печально вернулся домой, придумывать другой способ достигнуть своей цели, так чтобы не платить новых пистолей; у него не осталось ни одного су.