Читаем без скачивания Дождь тигровых орхидей - Анна Данилова

Первой проснулась Маша. Она растолкала Митю и сказала ему, едва дыша от страха, что услышала шум мотора:

– Это папа.

Через несколько минут, окончательно проснувшиеся и одетые, они смотрели из окна на черный «Мерседес», из которого выходили Руфинов и Анна. Они вошли в дом, Маша с Митей замерли наверху у лестницы, спрятавшись за дверью. В дверную щель им было видно некоторое пространство первого этажа и часть кухни.

– Оставь, это снимается через голову. Я не знаю, что теперь делать. Подожди немного, мне надо прийти в себя. – Маша сделала знак Мите, чтобы он отвернулся и заткнул уши. – Да что же ты делаешь, ведь порвешь все. – Голоса отца было почти не слышно. – Вот так, да. Ты сейчас уронишь меня вместе со столом. Скажи, ведь ты только за этим меня сюда и возишь, да? О-ох! Не так сильно, подожди.

Митя положил руку на живот Маше, которая была не в силах оторвать взгляда от того, что происходило на первом этаже между ее отцом и Анной, и попытался раздвинуть ей ноги. Она толкнула его локтем и покрутила пальцем у виска. Они еще какое-то время изъяснялись жестами, боясь нарушить тишину, изредка прерывающуюся знакомыми звуками, которые у Мити вызывали лишь острое желание, а у Маши – тошноту.

– Все, все, оставь меня в покое, я больше не могу. Я тебе уже все рассказала. Что хочешь можешь со мной делать, но я не знаю, где она.

Наконец Маша услышала голос отца:

– Но она же не могла исчезнуть!

– Кстати, – внезапно перешла на шепот Анна, – а что, если они были здесь? Смотри, вон пустые банки, рыбой пахнет. Может, они спят наверху?

Руфинов подошел к лестнице, поднялся на несколько ступеней, заглянул в спальню и, не увидев никого, вернулся к Анне.

– Это Матвей, скорее всего, с какой-нибудь девицей отдыхал. Все, некогда, поехали. Может, она уже дома?

Хлопнула дверь, послышался шум отъезжающей машины. Маша села на постели и облегченно вздохнула.

– Мне надо срочно позвонить маме.

У Трушиных, в душных сенях, пропитанных запахом прогорклого масла и керосина, Маша устроилась на высоком табурете и набрала домашний номер, от волнения она готова была расплакаться. Услышав мамин голос, она почти шепотом сказала:

– Мама, это я. У меня все хорошо. Слышишь?

Ольга, уставшая от неведения и похудевшая за последние дни, зарыдала в трубку и долго не могла успокоиться.

– Ма, я скоро приеду. Не плачь, я встретила одного человека. Понимаешь, он хороший, мне кажется, что я его люблю, хотя еще точно не знаю. Скажи папе, чтоб тоже не волновался, и Анне Владимировне привет. Целую.

Она понимала, что поступила жестоко, но предчувствие того, что стоит ей сейчас вернуться домой, как она сразу же потеряет Митю, не позволило ей признаться в том, что она в Кукушкине.

Выйдя на залитый солнцем двор, где на скамейке ее поджидал Митя, она вдруг поняла, что совершенно счастлива. Она стояла на крыльце и любила весь этот двор, этих рыжих, с красными лоснящимися гребешками петухов, палисадник с розовыми и белыми космеями, Веру Трушину, что-то говорящую ей, улыбаясь всем своим широким загорелым лицом в обрамлении жгута из пестрой косынки, и, конечно, Митю, его немного утомленное лицо с нежной кожей, губами, которые хочется целовать, и глазами, которые она никогда не забудет.

Как во сне, подчинившись Мите, она пришла к ним на дачу. На летней кухне разливала суп красивая молодая женщина с забинтованной ногой. Их познакомили, женщину звали Марта. Оказалось, что это новая жена Сергея Петровича. За обедом говорили об урожае клубники, о предстоящих дождях, о рояле, который Дождев-старший настраивал полгода назад у Руфиновых, о таллинских пианино, о семнадцати Митиных пейзажах, которыми был заставлен дачный чердак, и о невозможности выставиться в С., не говоря уже о Москве. Маша сказала, что ни разу в жизни не ела такую вкусную курицу, сказала, чтобы просто что-то сказать, потому что молчать было невозможно, она боялась заплакать: от счастья и от жгучей ревности к Марте. Когда Митя показал, где растет самая крупная клубника, Маша, оказавшись в самом конце сада, спускающегося прямо к реке, забрела в малиновые заросли и вдруг замерла: ей открылся квадрат небольшого виноградника, который, как фотографическая цветная карточка, запечатлел Марту, обнимающую сзади Митю и целующую его в затылок. Он что-то сказал ей и поцеловал в щеку. Маше смертельно захотелось домой, к маме. Отыскав взглядом калитку, она медленно, как тяжелобольная, добралась до нее, а оказавшись уже на дороге, побежала по направлению к станции. Она ничего не видела из-за слез, которые жгучим соленым потоком заливали ее лицо. Она считала себя обманутой и ненавидела Дождева, так же страстно, как еще совсем недавно любила. Если бы у нее в руках оказалось оружие, она бы безжалостно его убила.

Возле дуба, упав на траву и откатившись в кусты, чтобы ее никто не увидел, она зарыдала в голос, вспоминая все, что было у нее с Митей, до самых постыдных подробностей. Она успокоилась не скоро, встала и, стараясь дышать ровно, а не судорожно, медленно побрела к станции. Но потом, трезво рассудив, что Митя может ее искать там, вышла на трассу и остановила первую встречную машину. На этот раз она даже не посмотрела на водителя – ей было все равно. Маша хотела только одного – добраться поскорее до дома и лечь в свою постель. Она только сейчас поняла, как истерзано ее тело, как болят ноги и живот, как раскалывается голова и что неприятная слабость, словно теплое желе, наполняет ее тело. Она закрыла глаза и, назвав свой адрес, попыталась заснуть. Проснулась оттого, что машина резко затормозила. Водитель вышел из машины и двинулся к стоявшему на обочине белому автомобилю. Маша, отгоняя сон, присмотрелась и вдруг, сорвавшись с места, подбежала к стоявшему к ней спиной другому мужчине, хозяину белой машины, и наотмашь ударила его по плечу, затем, развернув его к себе, стала бить ладонями по лицу:

– Вот тебе, на, получай, негодяй, мерзавец! Я ненавижу тебя, ненавижу, это из-за тебя я… – не успела она договорить, как рухнула в пыль, потеряв сознание.

Дымов, накупив по дороге еды, добрался до дождевской квартиры, открыл дверь, выложил покупки на стол в кухне и сел, уставший, на стул.

– Очень жаль, – произнес он вслух, понимая, что на сей раз в квартире он совершенно один. Немного отдохнув, он принялся готовить ужин и каждый раз, услышав где-то в подъезде звуки, надеялся, что сейчас кто-нибудь позвонит или откроет дверь своим ключом. Но никто не приходил, а ужинать в одиночестве ему не хотелось. Он достал визитную карточку Ольги Руфиновой и хотел уже было позвонить ей домой, чтобы пригласить Анну, как понял, что в комнате, где он находится, что-то изменилось. Ну да, конечно, исчезли ВСЕ картины. Все. Разом. Дымов заметался по квартире, выискивая так понравившиеся ему натюрморты, но все оказалось напрасным: они исчезли. Это могло произойти по двум причинам: либо неожиданно приехавший хозяин и автор этих работ забрал их, к примеру, для того, чтобы представить завтра в Худфонде, либо их украли. Но украсть не могли, это абсурд, а вот то обстоятельство, что Дымов так и не встретился с художником, вызывало сожаление.

Он сидел в кресле, размышляя, пока комната не начала наполняться горьковатым чадом от пережаренного мяса. Дымов помчался на кухню, перевернул отбивные и все же решил позвонить Руфиновым. Трубку взяла Ольга, она узнала Дымова по голосу и сказала, что Анны, к сожалению, нет дома, что она должна была с утра поехать к Вику и позвонить, чтобы сообщить результат, но она так и не появилась. Дымов спросил, нет ли известий о дочери, и, услышав, что «все нормально, нашлась, слава богу», пригласил Ольгу на ужин. Последовала пауза, во время которой Ольга приходила в себя от столь неожиданного приглашения, затем она приняла его и сказала, что приедет примерно через час.

Пока жарились отбивные, Дымов накрывал стол в большой комнате. Посчитав, что принимать Ольгу на кухне неприлично, он в поисках маленьких рюмок для коньяка и ликера забрался на антресоль и, пошарив там в пыли, вдруг наткнулся на прямоугольный сверток, запакованный поверх оберточной почтовой бумаги в холстинку. «Дымов, а ведь ты искал не рюмки», – сказал он себе, поскольку старался быть честным хотя бы по отношению к самому себе, и развернул материю. Под оберточной бумагой он нашел пачку прелестнейших работ, сделанных тушью. Отдельно, в папке, лежало пятьдесят черновиков. На чистом листе было выведено тушью «Пятьдесят ночей, проведенных с Мартой». Прочтя название цикла, Дымов почувствовал себя последней свиньей, проникнувшей в чужую, полную любви тайну. Ведь он узнал Марту, но прятать назад в антресоли рисунки не спешил. Это были маленькие шедевры, место которым, конечно, не здесь. На рисунках Марту обнимал совсем еще мальчик, длинноногий, стройный, с очень чувственным лицом, одухотворенным страстью. Но он не мог быть автором этих работ, Дымов был уверен в этом.