Читаем без скачивания Наедине с одиночеством. Рассказы - Эжен Ионеско

— Вы знаете, — обратился я к хозяину, — я тот господин, который ежедневно приходил сюда и садился вон в том месте, где теперь собралась молодежь.

— Да, да, припоминаю, — ответил старик. — Нет, официантки у меня теперь нет. У нее, должно быть, уже взрослые дети. Возможно, даже внуки есть. Давайте выпьем вместе по стаканчику. А как вы, что у вас с работой?

— Я ушел на пенсию очень молодым, вы просто забыли. Я уже очень давно на пенсии.

— Тогда вам повезло. У вас хорошая жизнь. Хотя выглядите вы неважно. Вы, быть может, меньше пострадали бы, если бы работали. Когда уходишь на пенсию, нужно подыскать себе занятие. Поменять специальность, почему бы и нет? Начинается новый цикл. Помните? Гражданская война, баррикады — хорошее было время! Стреляли даже в ресторанном зале.

— Я знаю, прекрасно помню, потому что бывал здесь тогда.

— Да, я вспомнил. Вспомнил даже то, как вам заехали в лицо кулаком. Жизнь, жизнь. К счастью, всегда есть хорошее вино, — добавил он, наполняя за стойкой стаканчики. — Но камамбер уже не тот. Нет больше хорошего камамбера. Все теперь производится на промышленной основе. Так легче. Молодые ленивы. Не пошевелятся даже, чтобы разок выстрелить, как это было в наше время. Но вообще-то никогда не знаешь, что может стукнуть людям в голову.

— Да, конечно. Есть в нас какая-то тяга к агрессии. Вспыхнуть может в любой момент.

Когда я вышел, молодые люди проводили меня взглядами — насмешливыми взглядами, подталкивая друг друга локтями и перемигиваясь. Конечно, я был так старомодно одет. Или потому, что я принадлежу к другому миру. Быть может, уже ушедшему. Остались ли еще буржуа? Или я был единственным? Или я уже не был ни буржуа, ни чем-то другим?

Я поспешил вернуться. Держась за бок, поднялся по лестнице, открыл дверь, закрыл ее на ключ и, не заглядывая в другие помещения, прошел в свою комнату.

Понемногу до меня начал доноситься шум. Мне показалось, издалека. Однако я смог различить: буровые машины, пневматические молотки, бетономешалки, подъемные краны. А еще песни, голоса рабочих. Поскольку все это звучало приглушенно, я подумал, что, должно быть, потерял остроту слуха. Строился новый мир, это нужно было признать…

Я, наверное, раздражал консьержку. Три раза в день подниматься наверх, приносить мне еду, белье, получать мои проценты — у нее со мной было не так уж и мало забот. Она попросила повысить ей плату.

— Жизнь стала такой дорогой, — сказала она, — деньги совсем обесценились.

Я согласился. Однако запаниковал. Уж не буду ли я вынужден снова пойти работать? Эта мысль привела меня в ужас. Я спрашивал себя, способен ли я еще что-то делать. Мне нужно какое-то время, чтобы решиться. Я написал своему нотариусу, в свой банк. Их ответ меня успокоил. Мои деньги были в обороте. Доходы мои возросли, несмотря на то что жизнь стала дороже. Тем не менее из соображений экономии я решил больше не курить. Без спиртного я обойтись не мог, но решил существенно ограничить себя в выпивке. Мясо буду есть лишь два раза в неделю. Я вообще стал есть меньше. Консьержка рассказала мне о недорогом ресторанчике, где отпускают на вынос готовые блюда. Я предпочел их консервам и жаркому с овощами, которые готовила для меня консьержка. Кстати, я хотел бы как можно меньше ее утомлять, отнимать у нее меньше времени. Ей ведь нужно было заниматься еще и малышами своей сестры, которая работала на стройке. Муж у нее был болен, пособия по социальной помощи не хватало.

Я старался, как мог, чтобы успокоить консьержку — она ворчала, хлопала дверью, смеялась мне в лицо. Я пробовал даже спорить с ней немного. Мое наигранное веселье, шутки, похоже, не нравились ей. Я думаю, что мой образ жизни, мое поведение, мое затворничество казались ей странными. Она намекала на то, что я бездельничаю, затем и прямо упрекала меня:

— Мне нечего скрывать, я говорю то, что думаю, говорю людям правду в лицо.

Чтобы как-то смягчить ее или хотя бы не раздражать, я каждое утро подолгу занимался своим туалетом. Виски мои седели. Так вот сколько времени я… По ее словам, я не имел права быть на пенсии, рано еще, «особенно после такой жизни, вы ведь ничего не делали, какая от вас польза?» Я не спорил с ней на эту тему.

— Вам скоро нужно будет переезжать, наш дом и соседние дома, эти остатки старой застройки будут сносить. Здесь построят новые здания.

— Новые дома, которые состарятся, как и все. Даже не успеешь сказать «уф!».

Она не ответила мне, лишь пожала плечами. Мой дом снесут? Мне было немного страшно. Я успокаивал себя. Наверное, это еще не скоро случится. Наверняка у меня есть в запасе еще несколько лет. И потом, я мог протестовать против сноса дома, как владелец квартиры. Однако были еще и общественные интересы. Меня могли обязать. Но не сейчас же.

Что стало с другими? С коллегами по бюро, с моими подружками? Умерли ли они или стали бабушками? Что если проведать их как-нибудь? Хотя, может быть, в их квартале, в центре города продолжается гражданская война? Как мне навести о них справки?

Меня охватило что-то вроде грусти, ностальгии по прошедшему времени. Да, я тосковал по старому бистро, по аперитивам с его хозяином и с моим бывшим коллегой… Как его звали? Жак? Кажется, Жак. Хотя нет, Жак — это муж Люсьенн. Или его звали Пьер? Пьер… а как дальше?.. Фамилия начиналась, кажется, на Б… на Б ли? Что-то вроде Буя. А о фамилии шефа я вообще никакого представления не имел. Память меня подводила.

А ведь не так уж и давно все это было. Хотя нет, пожалуй, очень давно. Моя молодость. Старые улочки, старые улочки Парижа, красивый город — Париж. Это было красиво: воскресенье, когда я усаживался на террасу кафе или в пивной, смотрел на проходящих мимо людей. Воскресенье… Гостиница. Я открывал окно, смотрел на толпящихся людей. Это было до войны. А потом была еще официантка, Ивонна. О ней я сожалел больше всего. Но ничто не возвращается! Я философствовал. А что еще было? Дождь, солнце, кино. Я редко туда ходил. А столько было интересных фильмов! Слишком поздно. Я узнал бы о многих вещах. Я ничего бы не узнал. Что можно узнать? Воспоминания, воспоминания, чего вы хотите от меня? А еще был свет, ночь в городе. Было серое небо, серые дома, серые люди. Однажды была еще полностью белая дорога. Однажды, когда было очень светло. И не в городе. Да, я был тогда в дороге, ехал на машине, вместе с Люсьенн. С Люсьенн ли? Я удивлялся негородским цветам — красным макам в поле желтой пшеницы. Мы вышли из машины, прошли несколько сотен метров по пустой дороге, в конце ее солнечные лучи играли в зеленой листве деревьев. Вспоминал я и о том, что рассказывали мне другие. Мой коллега по бюро, как его звали, никак не могу вспомнить, путешествовал на машине по Бельгии. Давно, когда еще был молодым. Это было весело. Они смеялись, разговаривали, пили вино, которое взяли с собой. Потом пересекли границу. Таможенники или полицейские подошли к машине, попросили показать паспорта. Затем они продолжили свой путь. Пруды, маленькие города с домами из красного кирпича и наконец Брюссель. Возле вокзала их настиг дождь, Боже мой, какой это был ливень! Они вышли из машины и перебежали через улицу, укрылись в маленьком кафе, узком и длинном, со столами из покрашенного дерева. Они пили пиво, вы знаете — это особенное бельгийское пиво, пиво «гезов», они его много выпили, все были очень веселыми. Это было забавно. А потом они поехали в Анвер. Крыши домов в портовом квартале были заостренными, совсем не так, как у нас. Были витрины с женщинами. Квартал был неблагополучным. Там часто случались драки. Но когда они были там, ни одной не вспыхнуло. Он очень хотел бы увидеть такую драку. И не боялся, ведь он был с друзьями, их было много. На всех углах стояли полицейские. Бельгийские полицейские.

Вспоминал я и о девушке, которая умерла в девятнадцать лет. Груда цветов и венков возле гроба. Цветы красные, белые, желтые. Я захотел их понюхать. После этого я почти потерял обоняние. Кажется, это случается, когда нюхаешь цветы, предназначенные покойнику. Очень долго я ощущал только дурные запахи. Потом обоняние частично вернулось. Когда я был маленьким, обоняние у меня было очень острым. Мне завязывали глаза, я узнавал своих друзей по запаху их одежды. Полностью это не восстановилось.

Это неправда, не все было серым. Однако воспоминания о ярких днях были редкими — одно или два, — а все остальное — грязная мостовая, мокрая мостовая, ночь. Меня часто посещал образ матери. Худенькая, седые волосы, серое платье, серое лицо и амбиции: «Мой сын преуспеет!» А преуспевают ли где-нибудь? А потом — бюро, листы присутствия, политические споры с моим коллегой, их продолжение уже на улице, в серое время аперитива. Столько мрачных, черных периодов, потому что я пил слишком много и образы стирались. То тут, то там смутный свет, полусвет в шторах сумерек. Были еще революции, гражданские войны, удар кулаком, который мне нанесли в ресторанчике. Много чего произошло. Вокруг меня. Без меня. Тем не менее это меня интересовало. Были трупы. Были революционные марши, разгневанные люди. Мертвый молодой человек на тротуаре, окруженный соседями по улице, которая так переменилась. Эти старики, эти пенсионеры, такие худые, такие немощные. Было ли все это? Впечатление такое, что нет, никогда не было. Маленький старик с белыми усами, была ли у него борода? До революции она была приятной, эта улица, со всеми ее стариками, с хромающим русским. Я его не очень любил. Прогуливаясь, я обходил квартал. Был проспект, стены заводов, и наша улица была чем-то посторонним. Мне нужно было больше гулять по ней, пользоваться возможностью. Надо было навестить друзей, коллег по бюро. Я часто собирался это сделать. Да, все ушло. Все. Нелепое сожаление, эта горечь, что шла изнутри, словно из желудка. Я столько всего видел! Карабины, поднятые кулаки, протянутые руки, всякого рода салюты. В моей жизни не хватало разнообразия, с тех пор как я поселился в этой квартире. Я много тосковал. Как она была права, Ивонна, что ушла. Ивонна или Мария… Я сам вынес ее чемоданы на тротуар, помог шоферу поставить их в багажник. Прекрасно все помню. Не такая уж и плохая у меня память. Что еще было? Что было? Был также этот школьный учитель, с седеющими волосами и черными усами.