Читаем без скачивания Черный квадрат - Михаил Липскеров

А что делать с ранеными?.. Я здесь единственный врач... О чем ты говоришь? Какой ты врач? Ты сам-то свое собственное больное воображение, а уж насчет врача – извини-подвинься, воображение воображения. Чушь, с точки зрения психиатрии, психологии и философии, – чушь несусветная. Так что бери ноги в руки и чеши! Хватай свою Ларису, тьфу ты, Лолиту, и уезжайте куда-нибудь, хоть куда-нибудь.

– Вы будете жить в очень маленькой хижине, на берегу очень быстрой реки... – Какая хижина, какая река... Это из другой эпохи...

– Я люблю тебя одну, сердце гордое в плену... – Это может быть...

– Моя лилипуточка, одну минуточку побудь со мной наедине... – Еще ближе...

– В нашем доме тетя Шура – очень видная фигура... – Давай дальше!..

– В сиянье ночи лунной тебя я увидал...

– Если любишь, приди, в ту пещеру войди, хобот мамонта вместе сжуем...

– Где теперь ты по свету...

– Живет моя отрада в высоком терему...

– Люби меня, как я тебя...

– И мелодию танго любимого...

Я взмываю в воздух, я выплываю из окна избы, не разбив стекла, я плыву над городком Кунженском на восток, где в шестнадцати верстах ждет меня Лолита. Я взмываю все выше, начинаю набирать скорость, но меня влет сбивает вопль:

– Больно! Мамочка! Очень больно! Мамочка! Родная мамочка!

Кричит шестидесятилетний раненый из подвала госпиталя, где у нас обитает морг. И в принципе, исходя из идеи морга, там должны находиться трупы. Ошибочка вышла?.. Наскоро осматриваю его... Да нет, это не он кричал. Это душа его кричала. Не для себя. Для других. Раненых. Которых я оставил! Или нет? Или это опять мое больное воображение?..

И куда теперь?..

Поутру в городок вошел каппелевский эскадрон. Жители разбежались, а раненых красноармейцев, кто мог ходить, согнали на площадь вместе со мной, с медсестрой Раечкой из города Сумы, вместе с мужем ее Сергеем Афанасьевичем в старой шинели еще с той войны и порубили шашками. Обезноженных сожгли вместе с госпиталем.

(Моего деда по матери, Рафаила Абрамовича Вольперта, врача Красной Армии, расстреляли колчаковцы в городе Бугульма в 1919 году.)

Гражданская война, судари мои.

Мой госпиталь расположился в здании женской гимназии уездного города Палашевск, что затерялся в жирном черноземе юга России, верстах в пятистах к северу от Одессы. По нынешним понятиям – это глубокая самостийная Украина. А так, Россия она и есть Россия. Во всяком случае, в 19-м году никто иначе и помыслить не мог. А уж тем более среди моего окружения. А какое у меня было на то время окружение? Семейство Тумановых из города Сумы да раненые, по преимуществу офицеры Добровольческой армии. Тут-то уж сторонников самостийной Украины днем с огнем не найдешь. Да никто и не искал. Не до того... С севера на нас сильно давил конный корпус бывшего слесаря Губенко, а с юга подпирали мелкие, но опасные организованные преступные группировки атаманов Гольянова, Солнцева, Коптева. Они мотались по степи, тут и там вырезая наши тылы, а попутно грабя довольно зажиточный местный народ. Но так как налеты были непостоянными, то этот народ вооруженно не протестовал, считая их хоть и злом, но своим. Родным. Ну, есть-пить-то ребятам надо, так что чего уж... Вот офицерье!.. Это да. Это беда. Потому как централизованно и постоянно. Эта белая кость жрет и пьет поболе нашего. Да и раненых их корми... А чего ради? Все равно сдохнут в этом самом госпитале. А у нас дети едят через как попало... Ну да чего уж... Придет Губенко, вмиг всех раскассирует. Он у нас лют к врагам. А с им мы как-нибудь разберемся. Хоть и красный, но свой... Вот такая вот оперативно-классовая обстановка сложилась вокруг моего госпиталя. Но мы жили. И умирали. Без смерти военные госпитали не обходятся. Тоска безысходная. Как и эта нескончаемая зима. Ох ты, зимушка-зима, ты морозная была. Ух, морозная! А в степи топить особо нечем. Кроме навоза. Так что белое воинство умирало не только от ран. Пневмония, испанка, тиф. Это, друзья мои, тот еще ерш. Каждого второго с ног валил. А хоронить их было некому. Гарнизону не до того. То одна банда, то другая, то местные какую-нибудь пакость учудить готовы. Так что уж как бы себя оборонить. Да и дождаться. Когда с юга от Одессы подойдут свежие части, сменят уставших офицеров, и вот тогда!.. А что тогда?.. Да и откуда взяться этим свежим частям... Так что трупы умерших Сергей Афанасьевич Туманов из города Сумы свозил на подводе и сваливал в небольшом овражке в степи, метрах в трехстах от окраины уездного города Палашевска. (Он был в той же самой престарелой шинели, в какой заявился ко мне в сгинувшие времена Первой мировой. Он свято верил, что как только он сменит ее на какую-нибудь поновее, то непременно будет убит. Красными или белыми, не важно. И жена его Раечка из города Сумы умрет, не перенеся одиночества. И он не сможет этого пережить, несмотря на то, что уже убит.) Что-то с этими трупами будет летом? Страшно подумать... Да и не надо... Будет ли вообще это лето... У меня... У меня с Лолитой... Не знаю... Я вообще не знаю, что с ней. А муж твой в далеком море ждет от тебя привета, в холодном ночном дозоре думает: «Где ты, – и после паузы на разрыв души, – с кем ты-ы-ы?..» Ну, да ладно, где наше не пропадало... А всюду и пропадало... Где на роду было написано, там и пропадало...

Об этом-то мы и рассуждали с гражданским телеграфистом Семеном Мартьяновичем Семендуевым, сидя в его служебном помещении и попивая собственноручно выгнанный им самогон из элитных сортов Буряка. (Заглавная «Б» не означает какого-либо пиетета к вышеупомянутому Буряку или родственных связей с известным некогда футболистом киевского «Динамо». Просто эта скотина ноутбук Tochiba в данном слове упорно не печатает строчную букву... сами понимаете какую. В других словах – пожалуйста, а в «...уряке» ни фига. И что ему в этом уряке? Что ему Гекуба, что он Гекубе, чтоб над ней рыдать. При его японском происхождении логичнее было бы обожествлять Рис. Суши, Сашими... Саке!!! А Tochiba и Буряк... Две вещи несовместные. А может быть, он обрусел?.. Как вариант возможно.)

По мере того как самогон втекал в меня, из меня вытекала усталость, а вместо нее удобно устраивались покой и несмелая надежда. На то, что эта война когда-нибудь все-таки закончится и я вернусь в Москву и отыщу мою Лолиту.

И тут застрекотал телеграфный аппарат. Из него заструилась тонкая бумажная лента, которая по мере струения формировалась в некую человеческую фигуру, которая в конце концов и сформировалась в Хаванагилу. На нем была буденовка. Он весь был в этой буденовке, и сам был буденовкой. Как это может быть, я не знаю, но за что купил, за то и продаю. Естественно, мы ему налили стакан самогона, выгнанного из элитных сортов ...уряка. Хаванагила с устремленным в перспективу взглядом покатал самогон по рту, растер языком по деснам и наконец впустил в себя. О чем-то поговорил с ним и удовлетворенно кивнул.

– Так вот, господин поручик...

– Хаванагила!.. – укоризненно сказал я.

– Извините, Михаил Федорович. Как офицера увижу, так по стойке «смирно» хочется встать. Или саблей врезать. Все инстинкты перемешались к чертовой матери. Так что извините... Самогончику еще не изволите плеснуть? Для плавности речи, – и протянул буденовку.

– О чем речь! – воскликнул я.

Хаванагила повторил ритуал душевного слияния с самогоном, снова надел буденовку и начал, слизывая стекавшие из-под нее капли:

– Значит, Михаил Федорович, Лолита ваша обретается при лазарете конного корпуса бывшего слесаря Губенко. Этот самый Губенко пытался ее к себе приблизить с тем прицелом, чтобы бить врага, вас то есть, вместе с боевой подругой. Чтобы она его вдохновляла на подвиги в честь будущей победы мировой революции. Но Лолита ваша, как жаловался мне Губенко, дала ему отлуп. А когда второй взвод третьего эскадрона штурмом взял госпиталь с целью массового изнасилования всех сестричек, включая Лолиту, то бывший слесарь Губенко с первым и третьим взводами третьего эскадрона порубил второй взвод в капусту. И с тех пор медсестры вступали в любовную связь с красными конниками исключительно по взаимности. Но взаимности вашей Лолиты так никто и не добился. Почему бы это? – усмехнулся он в башлык и посмотрел на меня хитрым взглядом.

Я, размягченный, молчал. А он, мерзавец эдакий, снял хитрость с лица, заменив на активное безразличие, и сказал, глядя в ту же самую перспективу, в которой беседовал с самогоном:

– И все свободное время колечко нефритовое на пальце крутит. К чему бы это? – и он опять захитрованился.

Мы обнялись и стали хлопать друг друга по спине, то и дело сморкаясь от чувств. Я – в его буденовку, а он – в мой погон. И тут встал телеграфист.

– Господа, – сказал он, – я убью того человека, который хоть на одну самую малюсенькую секунду засомневается в необходимости выпить. Есть ли среди вас такой негодяй?! – вскричал он и потряс маузером. – Отвечайте...

Из страха быть убитыми мы признались, что ни малейшего сомнения в необходимости выпить у нас нет. Более того, этот процесс представлялся нам крайне необходимым и наиболее подходящим к данному случаю. Так что мы выпили самогона, выгнанного из элитных сортов Буряка. (Опять он за свое.)