Читаем без скачивания Сборник “История твоей жизни” - Тед Чан

– Я понимаю так, что письмо гептаподов не поможет нам выучить их разговорный язык?

Я вздохнула.

– Очевидно. Но я не думаю, что следовало бы игнорировать язык А или Б, нам нужен общий подход. Кстати, – я указала на экран монитора, – могу поклясться, что изучение двумерной грамматики окажет тебе неоценимую помощь, когда дело дойдет до их математической нотации.

– Да, полагаю, ты права. А что, мы уже готовы побеседовать на математические темы?

– Пока еще нет. Сперва мы должны разобраться в их системе письма, а уж потом перейдем к другим проблемам.

На лице Гэри изобразилось такое разочарование, что я невольно улыбнулась.

– Терпение, мой добрый сэр, терпение! Не есть ли это наивысшая из добродетелей?

* * *

Тебе будет шесть лет, когда твой отец поедет на научную конференцию на Гавайях и возьмет нас с собой. Вне себя от восторга, ты начнешь готовиться к путешествию за много дней, задавая мне кучу вопросов о вулканах, кокосах и серфинге, и будешь тщательно репетировать перед зеркалом восхитительный танец хула-хула. Ты набьешь свой чемоданчик платьями и игрушками, которые пожелаешь взять с собой, а потом начнешь таскать чемодан по дому, выясняя, как далеко сможешь его унести. Наконец ты спросишь у меня, не положу ли я твою любимую настольную игру в свою сумку, потому что в чемодане уже нет места, а без нее ты просто никак не можешь.

– Ты набрала слишком много вещей, – скажу я. – Там будет столько интересного, что тебе не хватит времени на игры.

Ты глубоко задумаешься, на твоем нахмуренном лбу возникнут две ямочки, прямо над бровями. В конце концов ты согласишься выгрузить из чемодана часть игрушек, но нетерпение твое только возрастет, и ты капризно захнычешь:

– Я хочу поехать на Гавайи прямо сейчас!

– Иногда очень полезно подождать, – скажу я. – Тем больше удовольствия можно получить потом.

Но ты лишь сердито надуешь губы.

В своем очередном рапорте я сообщила полковнику Веберу о неадекватности изначального термина «логограмма», который по определению предполагает, что каждое графическое изображение соответствует звучащему слову, в то время как на деле графемы гептаподов не имеют ничего общего с нашим понятием о словах. Мне не хотелось использовать термин «идеограмма» по причине неоднозначного употребления в прошлом, и вместо него я предложила термин «семаграмма».[11]

Как выяснилось, семаграмма отдаленно соответствовала письменному слову в человеческих языках: она имела собственное значение и в комбинации с другими семаграммами могла участвовать в формировании высказываний неограниченной длины. Мы не смогли дать ей абсолютно точное определение; впрочем, никому еще не удалось удовлетворительно определить хорошо знакомое человеческое слово.

На уровне предложений все оказалось еще сложнее и запутаннее. Неречевой язык Гептапод Б не имел аналога нашей пунктуации: синтаксис его выражался различными способами комбинирования семаграмм, и не было никакой нужды выделять речевые синтагмы[12] по причине их отсутствия. Так что предложением, по сути, являлся любой конгломерат из такого количества семаграмм, какое гептапод пожелает соединить; провести разграничение между «предложением», «абзацем» или «страницей» можно было разве что по их величине.

Когда предложение на Гептаподе Б достигало внушительного размера, оно производило замечательное в своем роде визуальное впечатление. Я видела перед собой множество причудливых, выписанных в курсивном стиле эмблем, изящно прилегающих друг к другу в разнообразных положениях, чтобы в итоге сформировать прихотливую, но прекрасно уравновешенную кружевную решетку. Самые большие предложения, какие мне приходилось видеть, оказывали на меня тот же необъяснимый эффект, что и психоделические видеоклипы, – почти гипнотический.

Я помню снимок, сделанный в тот день, когда ты получила диплом колледжа. Фотограф запечатлел тебя в залихватской позе: академическая шапочка кокетливо сбита набок, одна рука поправляет черные очки, другая картинно упирается в бедро, придерживая специально распахнутую мантию, чтобы показать, что под ней на тебе нет ничего, кроме старых шорт и узенького топа.

Я помню твой выпускной вечер. Меня будет слегка раздражать одновременное присутствие Нелсона, твоего отца и как-ее-там, но это не столь важно. Все время, пока ты представляешь меня своим соученикам и беспрестанно с ними обнимаешься, я буду пребывать в немом изумлении, не в силах уразуметь, каким чудом эта взрослая женщина, выше меня ростом и такая красивая, что захватывает дух, может быть той малышкой, которую я поднимала повыше, чтобы она могла дотянуться до питьевого фонтанчика. Той самой маленькой девочкой, которая вываливалась из моей спальни в сползающей шляпке, волочащемся по полу платье и четырех пестрых шелковых шарфах, позаимствованных в моем гардеробе.

После колледжа ты выберешь работу финансового аналитика. Я никогда не пойму, чем ты занимаешься на службе, я даже не смогу понять, отчего деньги так чаруют тебя. Я, конечно, предпочла бы, чтобы ты выбрала себе дело по душе, а не по материальному вознаграждению, но я не скажу тебе ни слова. Моя собственная мать никогда не могла понять, отчего я не могу попросту преподавать английский в старших классах. Ты будешь счастлива, занимаясь тем, что выбрала сама, и этого мне вполне достаточно.

И вот наконец настало время, когда ученые на всех Зеркалах приступили к извлечению из гептаподов терминологии по элементарной математике и физике. Лингвисты и физики работали попарно: один общался (если это можно было назвать общением), другой осмысливал полученную информацию. Физики показали мне и моим коллегам уже существующие системы коммуникации с инопланетным разумом; в основе этих систем лежала математика, изначально они предназначались для радиотелескопов. Мы переработали их применительно к непосредственному речевому общению с чужаками.

С арифметикой мы добились полного успеха, но дело сразу застопорилось, как только мы перешли к алгебре и геометрии. В конце концов мы попробовали заменить ортогональную систему координат сферической, полагая, что та покажется гептаподам более естественной, учитывая их анатомию; но и этот подход оказался ничуть не более плодотворным. Все это выглядело так, словно чужаки просто не могут понять, чего же мы от них хотим.

Беседы о физических материях тоже шли ни шатко ни валко. Только с самыми конкретными понятиями вроде химических элементов не возникло особых затруднений; после нескольких попыток представить периодическую таблицу Менделеева гептаподы усвоили ее идею. Но если речь заходила о более абстрактных идеях, с таким же успехом можно было пересказывать им детские считалки.

Мы попытались продемонстрировать гептаподам основные понятия физики – массу и ускорение, чтобы получить от них соответствующие термины, но чужаки неизменно отвечали стандартной просьбой об уточнении. Предположив возможность ошибок восприятия, связанных, например, со средой обитания, мы дополнили демонстрацию физических опытов штриховыми рисунками, фотоснимками и анимационными видеороликами. Без всякой пользы. День за днем не приносил никакого прогресса, счет уже пошел на недели, и физики начали впадать в уныние.

Лингвисты, напротив, уверенно продвигались вперед. Мы достигли значительных успехов в дешифровке грамматики разговорного Гептапода А. Она не совпадала со структурными моделями человеческих языков, как мы и ожидали: совершенно свободный порядок слов, засилье многоуровневых рамочных конструкций, когда одно придаточное предложение вставляется в другое, как матрешка; человеческий мозг обычно теряет нить разговора уже на второй-третьей вставной конструкции. В условных высказываниях нет специфического соотношения глагольных форм главного и придаточного предложений, а ведь для человеческих языков это один из универсальных законов. Непривычно, даже странно; но вполне доступно пониманию специалиста.

Гораздо более интересными оказались новооткрытые морфологические и грамматические процессы Гептапода Б, разворачивающиеся в двух измерениях. В зависимости от типа семаграммы ее варианты выражались изменениями либо кривизны определенного штриха, либо его толщины, либо волнистости; а также варьированием относительной величины двух радикалов и/или их относительного удаления от третьего радикала, либо изменением их ориентации; а также различными другими способами. Это были супрасегментные[13] графемы, которые нельзя изолировать от всей остальной семаграммы. Не являлись они также и характеристиками каллиграфического стиля, как это бывает в человеческих языках, поскольку их значение однозначно определялось логически последовательной и недвусмысленной грамматикой.