Читаем без скачивания Пятьсот веселый - Анатолий Левченко

— Семнадцать? — Лена невесело покачала головой. — Мне уже двадцать!

Двадцать! Ну и что же! Лене можно было простить и двадцать!

— Двадцать, — повторила она. — А иногда я чувствую себя раза в полтора старше. Ощущение, что жизнь проходит мимо… Уже четвертый год не отхожу от отца. И порой начинает казаться, что не выдержу…

— А с матерью вы переписываетесь? — неосторожно спросил Генка.

— Нет, конечно. Но я разыщу ее. Я ей поднасолю!

— Зачем? — удивился Генка.

— Как зачем? Она меня, как собачонку, бросила.

— Теперь, наверно, ничего не поправишь. Да и мстить нехорошо…

— Вон, какой ты добренький! — зло бросила Лена. — Она мне еще заплатит. Она жила в свое удовольствие, а за удовольствие надо платить!

И снова Лена отдалялась от него, уходила в какой-то холодный, неуютный мир, не похожий на тот, я котором жил Генка Майков. Леночкин мир казался переплетением геометрических фигур — треугольники, призмы, пирамиды пересекались там между собой с унылой и недоброй правильностью. И как Лена, которая могла быть такой женственной, такой ласковой и искренней, как она могла уходить в этот холодный, скрежещущий мир!

— Ты о чем думаешь? — спросила Лена. — У тебя лицо такое, будто ты в яму падаешь.

— Я? Я ничего… — смутился Генка.

— Завидую я тебе! Знаешь, когда я вижу студентов, мне всегда становится грустно. Наверно, потому, что знаю: мне-то уж студенткой не быть.

— Я еще не студент, — Генка попытался уравнять их положение.

— Ты обязательно поступишь в институт. Потом пойдешь работать, откроешь какое-нибудь новое месторождение. А я… я буду просто чьей-то женой, домохозяйкой. Ты хоть поздороваешься, когда встретишь меня на улице с толстым, солидным мужем?

Слушать это было невыносимо. «Ну как она может жить с такими мыслями?» — думал Генка. И чтобы заглушить горечь, он торопливо заговорил:

— Вот увидишь, еще все у тебя изменится. Подлечат отца — и поступишь куда-нибудь… — Он хотел сказать: «Приезжай в Москву. Я буду ждать тебя. Хоть всю жизнь», но устыдился этих слов, вспомнив, что и Москва и институт для него еще вилами на воде писаны. Может, приедет — а прием уже закончен… И Генка, краснея, спросил:

— Ты дашь мне свой свердловский адрес?

Лена покачала головой.

— У меня нет никакого адреса. Я вообще не знаю, где буду жить. Если устроюсь на работу, может, дадут общежитие…

— А где ты работала в Новосибирске?

— Лаборанткой на заводе. — Она помолчала. — И ничего не видела, кроме работы да больного отца. Все девчонки на танцы, в кино, в парк, а я… я ведь тоже живая! Вот ты влюблялся в девчонок в школе? Говори!

— Влюблялся, — торопливо пробормотал Генка, силясь представить себя на месте Лены: что бы он делал, как жил? Это и представить-то было страшно!

— И я хотела, чтобы в меня влюблялись. Я ведь уже была совсем взрослая. Неужели вы все не понимаете этого? Или вы все чурбаки, а только прикидываетесь живыми людьми?

— Я не прикидываюсь… — беспомощно и жалко сказал Генка. — Эх, если бы ты жила в нашем поселке! Я бы помог тебе, я бы сам пошел работать!

— Если бы, если бы… А мне без «если бы» встречались почему-то подлецы. Одному поверила, а он попрекнул меня больным отцом. Обожглась. Думала: ну теперь уж никому не буду верить. Но снова, дуреха, поверила… Ведь хотелось мне верить, понимаешь ты это или нет?!

Генка сник. В его воображении возникли эти люди, эти обязательно мерзкие люди. Мордастые, с бегающими глазками, с потными руками. Генку передернуло от ярости и отвращения, и разом все потухло, померкло, но он отважился взглянуть на притихшую Лену, увидел, что губы у нее чуть вздрагивают… И любовь, и жалость, и благородство всепрощения захлестнули наивное и открытое добру сердце Генки. И если бы Лена сказала сейчас: «Прыгай!», он мгновенно перемахнул бы через брус и, распластавшись, полетел в упругую от скорости пустоту.

— Отец тебя кличет, — подкралась сзади старушка и потрогала Лену за плечо, стрельнув все понимающими глазками в Генку. — Белья чистого мне приготовь. После Омска, как стемнеет, переодену его, горемычного…

Но до Омска пятьсот веселый в тот вечер так и не дотянул, вконец выбив из колеи уже попрощавшегося со всеми старого учителя.

Заскрипели тормоза, и знакомый лязг буферов прокатился по составу до последнего вагона. Если бы пятьсот веселый забросили на правую сторону разъезда, это было бы понятно и обнадеживающе. А здесь, слева, кроме высокой насыпи и луга, ничегошеньки не было.

— Тут мы и будем куковать, — объявил Арвид, быстро оценив обстановку. — Эх, пятьсот веселый, черт бы тебя побрал!

Видно, не только Арвид угадал длительную стоянку, намерения пятьсот веселого по мельчайшим приметам распознали и обитатели других вагонов. Предприимчивые пассажиры, соскучившиеся по горяченькому, развели костры, смастерили рогатки, и скоро в закопченных котелках и ведерках забулькало, задымилось походное варево.

Деловито засуетились Николай и Матвей. У Ивана Капитоновича в сундуке-чемодане оказалось штук десять сырых картофелин, прошлогодних, чуть сморщенных, но еще вполне пригодных в пищу. Лесоруб извлек еще вдобавок две золотистые луковицы, такие огромные, что каждый обитатель вагона счел своим долгом потрогать и подержать их в руках. Арвид даже понюхал лук и восхищенно причмокнул.

— Сварим супец! — поблескивая глазами, объявил Матвей, разжигая аппетит и любопытство пассажиров. — Заправим салом, пальчики оближете, елочки зеленые!

— Это уж перво-наперво, чтоб похлебка была. Мы в лесу без горяченького не обходимся, про гудел лесоруб и спрыгнул на землю, чтобы размять ноги. — И чаек обожаю. Только покрепче и погуще, и всон тогда не тянет, и настроение доброе. — Тут Иван Капитонович основательно крякнул, выражая таким способом свое хорошее отношение к былым таежным пиршествам и сетуя на ограниченность вагонных возможностей.

А место, где остановился пятьсот веселый, было чудесное. Высокая насыпь сбегала прямо на лужок, совсем зеленый, нехоженый и некошеный. Метрах в пятидесяти от железной дороги уютно кудрявился лес, охвативший небольшое заболоченное озерцо, по берегам которого росла неправдоподобно зеленая трава, какая обычно бывает на топях, и красиво, стройно вздымали вверх свои коричневые бархатные булавы прибрежные камыши.

Возле вагона поднялась веселая суетня. Все выползли на свет божий, в вагоне остался только отец Лены. И его хотели вытащить на свежий воздух, но больной отказался, прошелестел: «Не надо».

Пока Генка и Арвид по заданию Ивана Капитоновича собирали сухие щепки и куски угля, упавшие с проходящих поездов, Владимир и Марина не оглядываясь тихо пошли по лугу. Сначала они держались шагах в полутора друг от друга, потом, уже совсем далеко от вагона, взялись за руки. И вскоре синее платье Марины и белая рубашка Владимира слились в одну точку и исчезли из виду.

Поликановна в это время набросилась на лесоруба за то, что тот неумело и расточительно чистил картошку.

— Дай-ка сюда ножик, — потребовала она и Иван Капитонович безропотно отдал свою финку, на рукоятке которой виднелись коряво выжженные буквы «И. К. К.», удостоверявшие принадлежность ножа Ивану Капитоновичу Корневу. — Чистишь так, будто войны на тебя не было. Полкартошки загубил, ирод ты здоровенный!

И старушка, поджав блеклые морщинистые губы, показала класс. Почти не отрывая ножа от картофелины, она проворно сняла серпантинно-тонкий слой кожуры, свисавший спиралью чуть не до земли, потом выколупала острием глазки и повертела чистенькую, влажно сверкавшую картофелину перед большим пористым носом восхищенного лесоруба.

— Во дает наша мамаша! Елочки мои зелененькие! — восхитился Матвей, который с утра побрился и выглядел прямо-таки молодцом. — Как она тебя подрубила, Капитоныч! Под самый корешок подгрызла!

— Так, стало быть, — захохотал лесоруб, явно любивший находить в людях таланты, понятные и приятные ему. — Руки у меня, так скать, одеревенели в лесу. Другой раз жену надумаешь погладить, а она сердится: цепляешь, мол, своими мозолищами. Вот такая штука, туды-сюды!

А старушка разохотилась и очистила всю картошку, подогреваемая восхищенными взглядами и восклицаниями, потом властным голосом дала указания — когда и сколько солить, как нарезать лук — и опять пошла в вагон, к больному, демонстрируя свою самоотверженность и самоотречение.

Костер разжигал Иван Капитонович, он делал это обстоятельно, со знанием всех тонкостей, и можно сразу было представить его среди огромных сосен и елей, в глухой и пахучей дальневосточной тайге.

Генка, Арвид и Лена затеяли играть в салочки. Удивительно, но маленькая Лена оказалась быстроногой, увертливой и неугомонной, так что в роли догоняющего почти все вримя приходилось быть Арвиду. Бегал он совсем плохо, злился, что никого не может догнать, и скоро совсем выдохся, в изнеможении упал на траву. Чтобы поддержать игру, Генка поддался ему, Арвид шлепнул его рукой, а сам снова с воплем упал на землю: