Читаем без скачивания Пятьсот веселый - Анатолий Левченко

— Я вспомнил, как один мой знакомый профессор говорил в прошлом году: «Найти бы мне хорошую домработницу, и я бы считал себя счастливым человеком». А если серьезно, мне вообще не нравятся люди, которые говорят: «Я счастлив». В этом есть какое-то самодовольство, что ли. Так что, молодой человек, я не могу считать себя счастливым. Не имею права. Хотя бы потому, что рядом со мной живет множество людей, которые пока не чувствуют себя счастливыми. Хотя однажды… — Выцветшие глаза Василия Сергеевича вдруг молодо блеснули. — Однажды я почувствовал себя по-настоящему счастливым. Было это в двенадцатом году, в тюрьме…

— В тюрьме? — удивился Генка.

— Представьте себе! В то время я уже был большевиком. И вдруг арест. Упрятали в одиночку. Несколько дней метался я, как птица в клетке. Молодой был еще, вспыльчивый, нетерпеливый. А потом как-то сел на койку и задумался: «Ну, посадили меня в тюрьму, продержат здесь год, два, три. И что они добьются? Что могут сделать с моей душой, с моими убеждениями? Ровным счетом ничего! Все равно выйду на волю и снова буду бороться за правду!» Подумал и почувствовал себя так, будто сбросил с плеч тяжеленную ношу. Сижу на тюремной койке и улыбаюсь. Улыбаюсь как блаженный, честное слово!

«Интересно, как он выглядел тогда?» — подумал Генка. Он попытался представить себе Василия Сергеевича молодым, здоровым и сильным — и не смог.

— И как раз, когда я сидел в таком состоянии, — продолжал старый учитель, — заявилась комиссия: два каких-то важных чиновника, а сзади начальник тюрьмы. «Какие жалобы есть?» — спрашивают. А я смотрю на них и смеюсь. «Эх, думаю, червяки вы сушеные! Это вы должны жаловаться, потому что вы рабы, верноподданные». И говорю им: «Здесь прекрасно, господа! Тут я почувствовал себя свободным человеком!» У чиновников разом лица вытянулись.

Старый учитель рассмеялся, а Генка вспомнил со стыдом, что при первом знакомстве зачислил Василия Сергеевича в разряд педантичных и скучных людей. Вот ведь как бывает: встретишь старого человека и думаешь, что он всегда был старым…

— Эй, Генка! — Арвид лежал на нарах, свесив вниз лукавое личико. — Историю ты и так знаешь. Иди сюда, я по немецкому тебя погоняю, а то тебя в институт не примут.

— Вы знаете язык? — оживился Василий Сергеевич и спросил что-то по-немецки. Арвид ответил: «Яволь!» — что было понятно и Генке, но старичок тут же разразился длиннющей фразой, а Арвид, скаля маленькие острые зубки, так же длинно ответил, победно поглядывая на Генку.

— Во шпарят, елочки зеленые! — восхитился Матвей. — А я вот немецкий язык терпеть не мог. Такой он был для меня, как нож острый. Будто в душу гвозди холодные забивают. Но пришли мы в Пруссию, и услышал я, как мальчонки, крохотные совсем шпендрики, между собой говорят. Ну, прямо как колокольчики! Вот, думаю, елочки зеленые, такие пацанишки крохотные, а уж по-немецки разговаривать могут.

— Да ведь они же немцы! — вполне резонно прохрипел Николай.

Матвей смущенно пожал плечами:

— Умом-то я это понимал. И когда взрослых немцев слышал, то не удивлялся. А вот когда карапузики меж собой говорили, как бубенцами звенели, тут я прямо-таки умилился. Вот, думаю, чудо-то какое!

Матвей, говоря это, даже забыл прикрыть карты, и практичный Николай деловито изучил их и только потом сказал, чтобы закончить разговор:

— А все равно лучше русского языка нет на свете. Это уж точно!

— Мать родная всегда всех дороже, — согласился Матвей. — Но мать-то, понимаешь, у каждого своя… — И обратился к Василию Сергеевичу:

— Вот вы, папаша, человек ученый. Скажите, какой язык самый что ни на есть лучший в мире?

Учитель кивнул Арвиду: потом, мол, поговорим, и ответил:

— Какой язык самый лучший? Честное слово, не знаю, товарищи. А знаю только, что все языки по-своему хороши. И еще, если плохо знаешь русский язык, очень трудно изучать другие. Просто невозможно.

— Вот и я так думаю, — сказал фронтовик, довольный тем, что уважаемый всеми человек поддержал его.

— Внимание! На горизонте граф Монте-Кристо! — закричал вдруг Арвид, подошедший к брусу.

И все действительно увидели Владимира Астахова. Он шел к вагону с какой-то девочкой, а рядом два человека в белых халатах несли носилки.

Арвид мигом сбросил вниз свое длинное тощее тело. Зашевелилась и старушка в серой шали, которую она, кажется, еще ни разу не снимала с головы. Марина вздрогнула и покраснела, услышав о «графе». А игроки, даже не закончив партию, поспешили к дверям вагона.

— Несут болезного, — заявила старушка и на всякий случай перекрестилась.

Дядьки в белых халатах поставили носилки на землю, и все пассажиры увидели сухое пергаментное лицо, заострившийся нос, серые и редкие волосы, прилипшие ко лбу. Под стареньким байковым одеялом угадывался жалкий остов этого человека, иссушенного болезнью. Глаза больного были закрыты, но когда носилки опустили на землю, он с усилием поднял веки и показал желтоватые белки. Взгляд какой-то выпитый, не выражал ни боли, ни страдания, ничего, кроме обреченности.

— Помогите, — попросил один из санитаров, обращаясь к пассажирам.

— Это могём! — быстро отозвался Матвей. Носилки осторожно подняли в вагон. Старушка наметанным взглядом осмотрела высохшее тело и перекрестилась.

— Внизу его поставьте, — решительно заявила она таким властным тоном, будто самолично взяла все хлопоты о больном на себя. — Головой — куда поезд идет.

В это время Арвид лихо втянул в вагон девочку. Генка взглянул на новенькую и вдруг увидел, что это совсем и не девочка, а вполне взрослая девушка, небольшого роста, нарядно одетая, в туфельках на высоких каблучках. Она появилась в вагоне и будто осветила его огромными синими глазами.

Арвид подтолкнул Генку локтем и тихонько сказал, косясь на девушку, которая вместе со старушкой устраивала больного в том самом углу, где еще недавно находилась четверка пассажиров:

— Вот это да! Как кукла! А глазищи!

Девушка присела на чемоданчик, и Генка почувствовал на себе ее взгляд. Его как будто обдало ласковой теплой волной. Новенькая пассажирка смотрела на него с интересом и одобрением! Она улыбнулась, и Генка со сладкой готовностью почувствовал, что влюблен, что все его прошлые увлечения — сущая чепуха, а будущие… их не будет!

— Иди, милая, погуляй, — скрипнула старушка. — Я посижу с отцом-то. А твое дело молодое. Иди, осмотрись, на людей погляди.

Девушка прошлась по вагону, доброжелательно поглядывая на всех пассажиров. Она ни капельки не смущалась откровенно любопытных взглядов, держалась свободно и раскованно.

А Генка глядел на новенькую во все глаза, и в его душе звучал веселый и захватывающий мотив. Эту румбу он слышал дома по радиоприемнику. Именно румбу, веселую, искрящуюся, напоминала ему эта девушка с наивным кукольным личиком.

Генка невольно сравнил ее с Мариной и Валентиной. Как они отличаются друг от друга! Марина в Генкином воображении была песней, чуть печальной, глубокой, обязательно русской песней. Черненькая Валентина, со своей стремительной и в то же время плавной походкой, осталась в его душе как танго. А теперь для Генки звучала румба…

— Эй, чего размечтался, отличник? — Насмешливый голос Арвида спугнул музыку, звучавшую в Генкиной душе. — Слышишь гудок? Сейчас поедем.

И, правда. За шальным гудком паровоза раздался уже ставший привычным и желанным лязг сцеплений. Пятьсот веселый начал пробираться между другими составами, а грузный, тяжеловатый вокзал помигал ему вослед отблесками своих бесчисленных окон.

Ах, каким чудесным было начало пути от Новосибирска до Омска! Пятьсот веселый раскочегарился, как выражался Арвид, и мчался вперед, небрежно проскакивая захолустные полустанки, прилично мало простаивая на крупных станциях: он словно замаливал перед пассажирами свои прошлые и будущие грехи. И светило солнце, и зеленела, не думая об осени, трава, и чистыми синими блюдечками мелькали вдали озера, и ласково струился навстречу поезду свежий ветерок, рожденный скоростью, и было легко, радостно, счастливо! И даже грусть, налетавшая иногда, как порыв ветерка, была легкой и мимолетной.

Генка жаждал любви. Он думал, что любовь придет к нему в Москве, но она пришла раньше и захватила его в свой сладкий плен. Накануне он долго не спал, лежал с открытыми глазами и замирал от сознания того, что она совсем близко, что если бы не храпел Иван Капитонович, не кашлял Николай, он обязательно услышал бы светлое дыхание Леночки Новиковой.

Да, ее звали так — Лена Новикова. И не было на свете лучшего имени, лучшей фамилии. Генка произносил их мысленно десятки раз, и они отдавались в его душе музыкой, быстрым, стремительным ритмом румбы, в которой даже протяжные звуки подстегивались причудливыми синкопами аккомпанемента.

Как просто, как неожиданно просто и доверчиво подошла она к нему!