Читаем без скачивания Чистое и порочное - Сидони-Габриель Колетт

Я умышленно опускаю все даты этого дневника. Мисс Батлер тщательно помечала числом каждую запись, видимо устрашённая тем, что скоротечное золото и неосязаемый тлен времени так быстро сушат чернила…

Я не касаюсь также многочисленных высказываний, сорвавшихся с пера провинциальной аристократки, коей была леди Батлер, которая благоволила к крестьянам Лэнгольна, но относилась сурово ко всяческим «безродным личностям с дурными манерами», желавшими проникнуть за белоснежную ограду. Питая пристрастие к родословным и гордясь на склоне лет, что «высший свет» приезжает почтить её, а также её возлюбленную тень своим визитом, она в то же время заботится о том, чтобы посетители долго не задерживались… Кроме того, в коттедже мало места. Мисс Батлер не заостряет внимания на обстановке апартаментов, которые с каждым днём всё больше приводят её в восторг («Я уверена, что она[28] похожа на кабинет госпожи де Севинье»), и, если я не ошибаюсь, слова «комната» и «наша кровать» встречаются всего лишь один раз. Английские читатели, более дотошные и жёлчные, чем я, вольны расценивать это как улику, но улику в чём? Неужели, завидуя столь беззаветной нежности, они пожелают, чтобы эти преданные друг другу девушки изменили своей невинности; да и что они считают невинностью? Я готова вступить в спор с теми, кто полагает, что можно, не нарушая правил приличия, поглаживать какую-нибудь юную горячую и свежую, как бархатистый персик, щёку, но если супружеская рука держит и мнёт в ладони розовую грудь, не уступающую персику с его пушком, тотчас же следует краснеть, кричать «караул» и клеймить захватчицу… До чего же трудно честным людям поверить в чью-либо невинность!.. Я знаю, я прекрасно знаю, что щека остаётся бесстрастной, в то время как грудь возбуждается… Что же, тем хуже для груди! Разве ты не можешь, милая нескромная грудь, позволить нам воспарить над тобой в себялюбивых мечтах, воскрешая в памяти плоть, утренние рассветы и горы, витать мыслью меж планет либо ни о чём не думать? Почему бы тебе не быть из тёплого безымянного камня, преисполненного почтения к руке, ласкающей тебя без всякого умысла? Мы не спрашивали твоего мнения, но ты немедленно сбрасываешь покров своей тайны и становишься попрошайкой, проявляя мужскую настойчивость, как бы это ни было стыдно… «В преступлениях по страсти, – говаривал старый судья, – почти всегда виновата жертва…»

Комната… Наша кровать… Мне недостаёт «Дневника», в котором раскрылась бы младшая из подруг, Сара Понсанби, она хранит молчание и вышивает. Какой бы свет на многое пролил дневник Сары Понсанби! Она призналась бы во всём. Жалобы тут и там, подспудное, возможно, коварное обольщение, способы возбуждения сладострастия… Могучая леди Элеонора, несущая ответственность за все повседневные решения, столь искренне поглощённая своей Любимой, разве вы не знали, что две женщины не могут образовать исключительно женскую пару? Вы были бдительным тюремщиком – мужчиной. Это вы рассчитали дистанцию, которую следовало держать между вами и окружающим миром, это вы устроили на неровной местности площадью в несколько миль идиллическое представление, показывая его картинки и там, и сям. Ваша учтивость, распахивавшая двери коттеджа перед путешественниками знатного происхождения, ещё лучше умела снова их запирать. Слуги быстро запрягали ваш скромный экипаж, и вы, «мы с Любимой», ехали по окрестным селениям, в гости к друзьям, обитающим по соседству, на природу; та же карета привозила вас в тот же вечер домой, и на обратном пути вас сопровождали полная луна, запах трав и смех лесных сов… Пятьдесят с лишним лет полночь каждый вечер заставала вас вместе под черепичной крышей: «…Мы нашли в комнате, на нашей кровати, рождественские подарки, которые наши лучшие друзья, наши слуги…»

В этом месте обычный читатель улыбнётся. Он также не удержится от лёгкого возгласа «ну-ну!» Но я не обычный читатель. Я не смеюсь над полночным часом, вновь пробившим над двумя женщинами, которые, не желая быть пародией на супружескую пару, преодолевают, искореняют искус лицемерного брака и находят прибежище в совместном сне, совместном бдении и ночной тревоге, поделённой на двоих… Самая слабая из двоих смыкает руки на шее старшей, вдыхает запах её густых волос и стискивает зубы, не позволяя себе ни вздохнуть, ни всхлипнуть: «Как мы далеко!.. До чего мы одиноки!..» А старшая, которой как будто не грозит никакая опасность, заслоняет плечо подруги рукой и ожесточённо сжимает во тьме свободный кулак: «Если бы кто-нибудь попробовал войти сюда, чтобы отнять её у меня, я бы…» Она слушает в темноте учащённое биение собственного сердца, ибо для двух женщин, решивших жить вместе, немыслима беспечность. Им позволено всё, за исключением всяческого душевного спокойствия.

Вот почему с настороженной нежностью и волнением я рассматриваю эту насыщенную тревогой комнату, на которую, наконец, снизошёл сои, а затем – рассвет; комнату и кровать, где покоятся два безрассудных нежных создания, столь беззаветно преданных своей мечте.

Любовь, домашние дела, работа в саду, полуночное чтение, приём гостей и ответные визиты, длинные подробные светские письма, английское чревоугодие, отдающее предпочтение и холодной баранине, и «десерту из пассифлоры, приготовленной с сахаром и мадерой», – до чего же быстро летит время!.. Как, уже двадцать… уже сорок лет, как мы вместе? Но ведь это ужасно… Мы ещё не успели сказать друг другу того, что нам хотелось сказать… Надо немного передохнуть… либо пусть всё повторится сначала… «Ах! – говорит себе с содроганием леди Элеонора, которой скоро исполнится восемьдесят лет, – эта малышка, Отрада-моего-Сердца, эта малышка, я вскоре оставлю её совсем одну… Но ведь только вчера, только сегодня утром я записывала в своём дневнике, как трогательно она даёт мне рвотное средство, с какой заботой и добротой, в чём всё счастье моей жизни, печётся обо мне, это дитя, Моя-Лучшая-Половина… Это дитя, которому только шестьдесят шесть лет и которое ничего не знает о жизни…»

Примерно в то же время был написан посредственный портрет, который так мне нравится, портрет двух старых дев в костюмах для верховой езды… Вскоре после этого пробил час, когда мисс Батлер умерла в возрасте девяноста лет.

Покинутая ею подруга не заставила долго себя ждать и всего лишь два года спустя снова встретилась с ней на заранее приготовленном ложе, в тесной комнате, ключ к тайне которой хранился за тремя чёрными печатями. Здесь я снова отдаю дань бессловесной вышивальщице, ибо если «Хэмвудская газета» придаёт значение письму, которое написал той, что потеряла свою половину, герцог де Веллингтон, и щеголяет этим письмом, то ни в одном из посланий Сары Понсанби не содержится жалоб на одиночество и тоску; она нигде не описывает смерть Элеоноры Батлер и не превозносит характер покойной. Одинокая и обездоленная женщина вновь оказывается на высоте, как в благородную и неистовую пору своей юности, когда она приняла решение умереть. Подобно тому как потерпевший кораблекрушение не помышляет о том, чтобы делать опись утраченных вещей, Сара Понсанби не собирается громко оплакивать свою подругу. Мне по душе короткое последнее письмо, опубликованное её мемуаристом,[29] которое нисколько не нарушает страстного безмолвия этой женщины и затушёвывает её образ былой суровой девической задумчивостью.