Читаем без скачивания Крематор - Ладислав Фукс

Они передвинулись немного левее, туда, откуда были видны Малая Страна, Град, собор Святого Вита и Дейвицы; розовощекая девушка в черном платье и молодой человек отошли чуть западнее и стали смотреть на городской стадион. Те люди, которые находились напротив, в другой части галереи, тоже прошли вперед, и из-за лифта по-прежнему слышался их свистящий шепот.

— Итак, перед нами собор Святого Вита и Градчаны. Там всегда жили чешские короли и президенты. Посмотри вот в это окошечко, — пан Копферкингель легонько подтолкнул Мили к матовому стеклу, и Мили послушно посмотрел, куда было сказано. — А вон то светлое большое здание с колоннами. — видите, сколько там стоит машин?.. — это Чернинский дворец, бывшее министерство иностранных дел. Сейчас в нем канцелярия имперского протектора. Будь внимательна, дорогая, — Копферкингель обернулся к Лакме, которая понуро стояла рядом с ним. — Ты видишь, как реет над дворцом имперский флаг? Наш флаг? — И он, не дожидаясь ответа, вновь обратился к Мили: — Ну же, погляди в окошечко!

— Там Альпы, — донеслось из-за лифта. — Там Зальцбург.

— Не городи ерунды, — ответил раздраженный мужской голос, — какие там Альпы, какой Зальцбург?! Это не Альпы, это просто утес в Подолье. Это не Зальцбург, это всего лишь Браник! Тут тебе не кино, тут смотровая площадка.

Пан Копферкингель просунул в окошечко руку, помахал ею, сказал: «Снаружи дует приятный свежий ветерок!» — и отыскал глазами башню собора Святого Вита.

— Там Ржип? — спросил Мили, и Копферкингель кивнул.

— Да, там гора Ржип, и на ней, по чешскому преданию, стоял когда-то праотец Чех. Но это только легенда, миф, фантазия. Что-то вроде легенды о Моисее, который родился и умер седьмого марта. — Он улыбнулся Лакме и покосился на ее черные волосы. — А вон там, вдалеке, рейх, — объяснил он.

Потом Копферкингели прошли немного левее. Красивая девушка в черном платье и ее молодой человек тоже продвинулись на несколько метров и стали смотреть на Смихов, Браник и Подолье… а из-за лифта все так же долетали чьи-то возбужденные голоса.

— Это стадион имени Масарика, — сказал Карл Копферкингель, — там сейчас тихо и пусто. Так тихо и пусто бывает и во дворе моего Храма смерти — по утрам, пока туда еще никого не привезли. В прошлом году на стадионе было шумно и весело. — отец семейства ненадолго задумался. — Он больше не носит имя Масарика, недавно его переименовали. Ничего не поделаешь, некоторые фамилии не годятся для нашей эпохи, хотя ты и говоришь, что фамилии не играют никакой роли. — И он опять улыбнулся Лакме. — Ну-ка, ну-ка, — Копферкингель подался вперед и вскинул голову. ему послышалась далекая музыка, и он указал в сторону Страгова, где по одной из улиц медленно ползла черная змейка.

— Похороны, — сказал крематор, — похоронная процессия. Видите, дети? Видишь, небожительница? — обратился он к Лакме. — Присмотрись-ка получше. ну что, увидела? Покойницу везут на Мальвазинки, там тоже есть кладбище. Бедняжка, ей предстоит лечь в землю.

— А я и не знала, — сказала Зина, — что музыка разносится так далеко.

— В городе сейчас тихо и спокойно, — пан Копферкингель снова повертел рукой в открытом окошке, — а этот легкий теплый ветерок дует как раз в нашу сторону. Вот музыка и слышна. Жаль, что его не очень хорошо видно. — Копферкингель убрал руку из окна и приложил к глазам. — Я про гроб. Можно различить только факельщиков и лошадей с плюмажами.

— Но там совсем как в Сплите, — раздался из-за лифта женский голос, — я даже вижу море!

— Уймись же наконец! — прошипел невидимый мужчина. — Ведь ты ни разу не была в Югославии! Никакой это не Сплит, это Глоубетин. Ты не в паноптикуме, ты на смотровой площадке.

Копферкингели опять продвинулись налево, к тому месту, откуда виднелись Подолье и Смихов; красивая девушка в черном платье и молодой человек тоже прошли подальше, туда, откуда открывалась панорама центральной части города. Что же до спорящей парочки, то ее по-прежнему скрывал лифт. Пан Копферкингель заговорил:

— Перед нами Браник, Подолье и Смихов. А вон то здание с трубой — это смиховская пивоварня. Впрочем, я не пью, вы же знаете. А вон Баррандов, — и он указал на далекую вершину. — Там хранятся разные окаменелости. Всякие древности. — Он усмехнулся. — Прямо-таки склеротические древности. Жуки, бабочки, первобытные люди. — он опять усмехнулся и высунул руку в открытое окошко. — Вглядись-ка получше, небожительница, и не бойся. Снаружи такой приятный теплый ветерок, — он помахивал в воздухе рукой с блестевшим на ней обручальным кольцом.

— Я вижу Голгофу, — воскликнул женский голос, — а вон тот зеленый собор с башнями — Иерусалим, ну, а те белые облака — это рай!

— Брось нести чепуху! — вскипел невидимый собеседник. — Какая там Голгофа — ведь это Ржип! Какой там Иерусалим — ведь это пражская психушка! Если ты немедленно не заткнешься, я.

— Ну вот, круг замкнулся, — констатировал пан Копферкингель, когда все его семейство вновь очутилось в том месте, откуда открывался вид на центр Праги, на кусочек Влтавы, на Старый Город, Национальный театр, Винограды. — И нам опять кажется, будто мы стоим на высокой горе и озираем мир, расстилающийся у наших ног. Да-да, именно у наших ног. — Копферкингель улыбнулся и продолжил: — Перед нами Национальный театр и Национальный музей, а вон то огромное белое здание — это министерство соцобеспечения. видел бы его Марен, наш милый министр из столовой. Вон там, за башнями, лежит Староместская площадь. и Розовая улица… а за золочеными куполами, которые так сияют на солнце, — он вытянул руку, и его обручальное кольцо ярко блеснуло, — скрывается. ты не знаешь что? — повернулся он к Лакме. — Неужто не знаешь? Там стоит синагога, самая большая пражская синагога, ты что, и вправду этого не знаешь? — Он перевел взгляд на ее черные волосы. — Разве ты никогда не была там? Ну да ладно, оставим это. а неподалеку — мой Храм смерти. Его отсюда, к сожалению, не видно, потому что он за холмом. Мили, посмотри вот в это стекло, — предложил он мальчику.

— Здесь все качается, — взвизгнула женщина за лифтом. — Ну конечно, ведь мы же на качелях!

— Какие еще качели? — прикрикнул на нее мужской голос. — Здесь все из железа. Ты же не на ярмарке, ты на смотровой площадке!

— Подойдите-ка сюда, — сказал пан Копферкингель, делая шаг влево и опять высовывая руку в окошко.

— Шатается, — сказала невидимая женщина. — Я чувствую. Шатается. Мы можем упасть!

— Вот еще! — оборвал ее мужчина. — Упадет, как же, жди! Сто лет стояла, а как ты пришла — так сразу и упадет! Ну уж нет, не будет у меня этакого счастья! — И вдруг рявкнул: — Здесь все из железа, а не из воска, мы не на боксе, мы на смотровой площадке!

— Ну, а там, — указал Копферкингель, — пробивает себе путь река. Там Глоубетин. И Катержинская улица. хотя ее отсюда не видно. Она, наверное, очень короткая, я на ней ни разу не был. Я знаю только Катержинскую в Праге-два. — И пан Копферкингель сделал шаг влево. — А это опять Градчаны, собор Святого Вита, дворец чешских королей и президентов. а вон то светлое здание с колоннами — это Чернинский дворец, бывшее министерство иностранных дел, теперь там резиденция имперского протектора Чехии и Моравии. Видишь, дорогая, — улыбнулся он Лакме, — над дворцом развевается имперский флаг. посмотри же, не бойся, — он в который уже раз помахал высунутой в окошко рукой, — ветерок такой теплый. То-то птицам раздолье!

— Я не смогу спуститься по лестнице, — громко сказал женский голос, — у меня голова закружится.

— А зачем тебе идти по лестнице? — осведомился мужчина. — Здесь есть лифт.

— Разве? — спросила женщина. — Ерунда какая! Откуда тут лифт, ведь ты не в Нью-Йорке. Ты в рейхе!

— Молчать! — сердито крикнул мужчина и ударил чем-то об пол. — Куда же это, по-твоему, подевался лифт? Или ты только что не ехала на нем? Или ты тащилась сюда пешком?

— Похоронная процессия уже скрылась, — сказал пан Копферкингель, отойдя немного западнее; розовощекая девушка с молодым человеком тоже сделали несколько шагов. — Улица опустела, скорбная вереница приближается к кладбищу. Но гроб несут не в Мальвазинки, а в Бржевнов. Бедная женщина, — добавил он. — Неужели это самоубийство?

— Но откуда ты знаешь, — спросила Зина, — что умерла именно женщина?

— Я это чувствую, — улыбнулся пан Копферкингель, — у меня есть чутье. Да и траурная музыка была женской. — Он помрачнел. — Страдалица, не скоро же она разложится. Только лет через двадцать. В печи бы ей это удалось за семьдесят пять минут.

— Я подверну ногу, а ты разобьешься, — пискнула женщина. — Лестница-то винтовая! Нахлобучь поглубже шляпу, не дай Бог, потеряешь!