Читаем без скачивания Величие и проклятие Петербурга - Андрей Буровский

А ведь с кем с кем, а с Новгородом Великим у Моск­вы свои, давние счеты... Да и со всем Северо-Западом тоже. Ведь Москва была носителем идеи авторитарной власти, и красным огнем наливались глаза ее властите­лей от одной мысли про какие-то права человека или про власть с ограниченным диапазоном возможностей. Эт-то что еще за крамола?! Европу тут развели, да?!

Разные части Руси уже в древности были «в разной степени Европой». Задолго до Санкт-Петербурга Севе­ро-Запад Руси был... нет, уже даже не окном. Пожалуй, целым проломом в крепостной стене азиатчины.

Здесь стоял Новгород, бывший членом Ганзы. Я с уважением отношусь к имени Л.Н. Гумилева, но что по­делать, если Лев Николаевич в очередной раз придумал то, чего нет, но что «должно быть» согласно его теории — будто Новгород был неравноправным членом Ганзы. Нет! Новгород был равноправным, вполне обычным чле­ном Ганзы.

Все города этого Союза, кроме пяти главных немецких городов во главе с Любеком, были неравноправны. Немецкие купцы стали посредниками между разными производящими центрами в Северной, Центральной, Западной, Восточной Европе. Конторы ганзейских куп­цов располагались и в Лондоне, и в Брюгге, и в Осло, и в Стокгольме, и в Антверпене. Купцы всех этих городов (и Лондона тоже) были неравноправны — они не имели права ездить со своими товарами в другие города Ганзы, а должны были продавать их на месте. Или брать разрешение на вывоз.

Участие в делах Ганзы — это яркое проявление Нов­города в европейских делах. Действительно — в городе был Немецкий конец, жило много немцев-католиков, и у них была своя церковь.

Новгородцы отбили у эстонских пиратов сигтунские ворота... которые эти пираты утащили из скандинав­ского города Сигтуна. А в Сигтуне эти ворота появи­лись после того, как горожане украли их в Бремене.

Но речь не только об участии новгородцев в евро­пейских делах разного рода. Само общество Новгорода было совершенно европейским и по организации, и по менталитету.

Властей и архиепископа новгородцы выбирали. Уже выбранный архиепископ ехал в Киев, чтобы митропо­лит мог бы его рукоположить в сан. Казна города хра­нилась в храме Святой Софии — как это делалось в германских городах.

Здесь, на Северо-Западе, в XIV—XV веках рожда­лись многие религиозные идеи — своего рода русские попытки выйти из средневекового мировоззрения, прий­ти к идеалам Возрождения, а то и Реформации. Это и ересь стригольников, и ересь жидовствующих, и фило­софия Нила Сорского[47].

Даже крестьянство на Русском Севере было «не­правильное», далеко не азиатское. Имущественное рас­слоение в их среде зашло так далеко, что в общинах выделились целые слои «среднезажиточных» и «мало­мочных». Известны и «половинники», то есть батраки, обрабатывавшие чужую землю за часть урожая, да еще и «бобыли» — обычно ремесленники или наемные ра­ботники, то есть сельское население, но не крестьян­ское; те, кто изначально земли не пахал.

А были среди северных вольных крестьян весьма богатые, занимавшиеся не только земледелием, но и торговлей и разными промыслами; обычно они пользо­вались наемным трудом. Из среды черносошных кре­стьян вышли такие богатейшие купеческие фамилии, как Босые, Гусельниковы, Амосовы, Строгановы (те са­мые: «спонсоры» Ермака, организаторы завоевания Сибирского ханства).

Они вели свои торговые операции и промыслы, как сами считают необходимым, накапливали богатства, и в их среде усиленными темпами произрастает самый на­туральный капитализм.

Такой крупный исследователь Русского Севера, как М.М. Богословский, давно и совершенно определенно писал: «Владельцы черной земли совершают на свои участки все акты распоряжения: продают их, заклады­вают, дарят, отдают в приданое, завещают, притом це­ликом или деля их на части».

Этот крестьянский капитализм зашел так далеко, что возникли своего рода «общества на паях», союзы «склад­ников», или совладельцев, в которых каждый владел своей долей и мог распоряжаться ею, как хотел, — про­давать, сдавать в аренду, подкупать доли других совла­дельцев, а мог и требовать выделения своей доли из об­щего владения.

М.М. Богословский писал: «В севернорусской во­лости XVII века имеются начала индивидуального, об­щего и общинного владения землей. В индивидуальном владении находятся деревни и доли деревень, принад­лежащие отдельным лицам: на них владельцы смотрят как на свою собственность: они осуществляют на них права распоряжения без всякого контроля со стороны общины. В общем владении состоят и земли и угодья, которыми совладеют складничества — товарищества с определенными долями каждого члена. Эти доли — иде­альные, но они составляют собственность тех лиц, ко­торым принадлежат, и могут быть реализованы путем раздела имущества или частичного выдела по требова­нию владельцев долей. Наконец, общинное владение простирается на земли и угодья, которыми пользуется, как целое, как субъект... Река с волостным рыболовным угодьем или волостное пастбище принадлежит всей во­лости, как цельной нераздельной совокупности, а не как сумме совладельцев»[48].

Право же, тут только акционерного общества и биржи не хватает! Или до этого просто не успело дойти дело? Московия завоевала Русский Север до появления Каргопольской и Вологодской биржи?

М.М. Богословский сравнивает положение черно­сошных на Руси и положение вольных крестьян-бондэров, или бондов, в Норвегии, вольных бауэров в Герма­нии, находя множество аналогий.

Со своей стороны, автор только хотел бы смиренно напомнить, что север Московии — это коренные земли Великого Новгорода. И что Великий Новгород и в XIV, и в XV веках, до самого своего убийства Москвой, разви­вался, как одна из циркумбалтийских — то есть «вокругбалтийских» цивилизаций.

Так что получается — не зря, ох не зря так люто не­навидели этот край московские... то ли цари, то ли ха­ны. Север и Северо-Запад Руси развивался по «циркумбалтийскому» образцу, да еще и был вечно подвержен шведскому, немецкому, польскому влияниям. Северо-Запад всю русскую историю устойчиво был самой «ев­ропейской» из русских территорий. До XVI в. лидером Северо-Востока был Новгород. С конца XVIII в. этим лидером стал Санкт-Петербург. Разумеется, построили его совершенно не для этого. Но (в который раз!) выдумки принуждены были отступить перед приземлен­ными реалиями.

Московитским владыкам не позавидуешь. Уже Иван III не только грабит город, он сжигает грамоты, данные городу Ярославом Мудрым. Те, на основании которых Новгород Великий управлялся демократически. Иван же начал «вывозить» бояр из Новгорода в приволжские города, а в Новгороде «испомещать» более лояльных бояр из Твери и Суздаля.

Иван IV запрещает новгородцам плавать по морям, да еще учиняет в городе грандиозную резню. 90% унич­тоженных Иваном IV новгородцев — недавние пересе­ленцы, город уже «очищен» елико возможно. После этой «чистки» он окончательно заглох и перестал быть и ли­дером Северо-Запада, и лидером русского европеизма.

И тут... После всех походов, депортаций, ограбле­ний, истреблений, преступлений! После таких усилий, совершенных самым богобоязненным, самым право­славным царем Московии — Иванушкой IV, — после этих трудов проклятый Северо-Запад опять поднимает голову! И кто бы это оказался его лидером?! Имперский Санкт-Петербург, окно в Европу... Обидно-с!

Часть IV

ГОРОД НА КРАЮ

Там, где кончается Ленинград, начинается море.

    B.C. Шефнер

Глава 1

ГОРОД НА ГРАНИЦАХ

Дальше этого места закона нет.

Надпись на пограничных столбах Рима

Петербург удивительным образом оказывается сразу на нескольких границах. Самая очевидная из этих границ — это граница суши и моря. Но и другие, даже более значительные границы проходят здесь.

Цитировать большущие куски других авторов — не лучший способ писать собственные книги, но лучше В.Н. Топорова сказать не в силах: «Постоянное и акту­альное присутствие моря... неотвратимо... ставит во­прос-вызов, на который нельзя не отвечать, и который, приглашая... выйти из «своей» обжитости, уютности, «укрытости» — потаенности в сферу «открытости», за­ставляет ... задуматься над проблемой судьбы, соотно­шения высшей воли и случая, жизни и смерти, опоры-основы и безосновности-смерти, над самой стратегией существования «перед лицом моря» (Sein zum Меег, по аналогии с Sein zum Tode), над внутренними и внешни­ми резервами человека в этой пограничной ситуации...» открытость» моря, его опасности, неопределенности, тайны... приглашение к испытанию и риску, к личному выбору и инициативе, к адекватной морю «открытости» человека перед лицом «последних» вопросов»[49].