Читаем без скачивания Незваный гость. Поединок - Виктор Андреев

Мамбетов попытался рассмотреть всадников в бинокль, но машину трясло, бинокль прыгал перед глазами, да и руки дрожали.

Вскоре стала видна палатка и уже спешившиеся возле нее люди.

— Что они делают там? Вы Малинину видите? — спросил Санкевич, вытянувшись вперед.

Все ближе, ближе палатка. Теперь видно, что люди, заметив машину, повернулись лицами к ней и ждут.

Когда машина затормозила, Мамбетов первый выскочил из нее. Кто-то обмороженный, страшный, зажестикулировал перед ним, указывая руками в стороны песков и палатки.

— Кто он? Немой, что ли? — спросил Мамбетов.

— Это Самит! Он сорвал голос. Кричал в буран...

Мамбетов едва узнавал обступивших его чабанов из совхоза. Обмороженные лица их были страшны. Глаза слезились. Люди не приветствовали Мамбетова, как обычно, да и он забыл отдать им салям, как старшим.

— Где Малинина?

Чабаны молчали. Мамбетов посмотрел на палатку: она была занесена снегом, брезент висел на ослабевших растяжках.

— Где Любаша? — прокричал Санкевич.

Чабаны расступились, и Мамбетов увидел разостланную на снегу кошму. На ней кто-то лежал, покрытый брезентом, небольшой, свернувшийся в комок.

— Возле песков нашли. Еще бы немного — и вошла в пески. А овец вогнала в барханы...

И еще что-то говорили люди. Что-то мычал Самит, истошно и не по-человечьи. Но слова уже не доходили до сознания Мамбетова. Он будто закаменел, утратил способность двигаться, соображать. Самит подбежал к кошме, отвернул угол брезента. Малинина лежала на боку, спиной к Мамбетову, и он не увидел ее лица. Словно не веря тому, что это Любаша, Мамбетов зашел с другой стороны, нагнулся над телом, но лица Любы опять не увидел. Она лежала уткнувшись в кошму, колени ее были поджаты, руки сведены на груди. Только прядь навсегда запомнившихся Мамбетову волос, — пушистых, с каштановым отливом, — сказала, что эта Люба... Закостеневшая рука ее цепко держала поводья уздечки.

— У нее вырвалась лошадь.

— Лошадь не оставит человека.

— Ее люди оставили, что там лошадь! — проговорил Санкевич. — Люди оставили!

Мамбетов обернулся и увидел, как Санкевич дрожащими руками пытался развернуть таблетку валидола. И вдруг он швырнул от себя прочь весь тюбик с голубоватой наклейкой. Швырнул и зарыдал, не стыдясь своих слез.

Кто-то вспомнил, что давно нужно подать условный сигнал о прекращении поисков Любаш-кыз. Чабаны натаскали травы, выплеснули на нее из бидона остатки керосина, и через несколько минут кудловатый столб черного дыма потянулся к светлеющему небу. На этот дым спешили еще два человека: Луговой и Кумар, не предполагая, какую весть разносил по всей степи этот дым, — дым последнего костра в отряде Малининой.

Звезды не гаснут

Непогода задержала в степи Лугового. Ему пришлось донаблюдать пункты Малининой. Он жил и работал, как во сне, не прощая себе того, что был к Малининой подчеркнуто безразличен.

Все еще держались морозы. Дул порывистый северный ветер. Казалось, что он добирается до самого сердца. Обледенелые ветки краснотала позванивали на барханах, как стекляшки. Каждая травинка в степи оделась в ледяной панцирь... В последние дни небо стало затягиваться зыбкими, спешно бегущими за горизонт облаками. Они припудривали землю сухой снежной пылью. Ветер подхватывал ее, кружил, гнал по дорогам, по взлобкам, как будто не мог во всей степи выбрать места, где бы ее уложить. Однако все забелело, и возле примерзших к земле шаров перекати-поля, возле кустов полынка, суслиных бугорков нарастали сахарно-белые конуса снега. И если всмотреться, то может показаться: бегут по степи волны с белыми гребнями, только не шумят по-речному, а свищут...

Вторые сутки пошли, как Луговой тянулся на верблюде в базу экспедиции. Подводчик Кумар уже не стегал верблюда кнутом, не торопил: все равно не прибавит шагу. Луговой мог дождаться машины из Жаксы-Тау. Ему же казалось, что он был лишним здесь — так трудно ему было определить себя в глазах Славина, судьи строгого и проницательного. Славин принимал работы теперь один, без Санкевича, отвезенного в больницу. Он встретил Лугового холодно и отчужденно, проверял его журналы придирчиво, словно не доверял. И ни слова ни о Меденцевой, ни о Малининой. Луговой понимал: это не случайно. Славин чувствовал, что какая-то доля вины в гибели Любы лежит и на Луговом. Это было так, хотя никто не мог сказать этого в глаза.

Когда акт приемки был подписан, Славин спросил:

— Не останешься на полмесяца? Помочь мне?

— Если можно, разрешите уехать, — попросил Луговой.

— Что ж, не держу. Только машины сейчас не дам. Нужна.

— Меня отвезет Кумар.

— Смотри.

Они стояли друг против друга, учитель и ученик. Человек, проживший жизнь, и только начинающий жить, В последнюю минуту они взглянули друг на друга как-то по-другому, чем до прощанья, и сказали глазами все то, что было у них на душе, понятное лишь им двоим. И это понятное было связано с гибелью Малининой, с изменой Меденцевой.

В тот же день Луговой выехал в Жаксы-Тау

Сидя на телеге, Луговой все вглядывался вперед, в снежную засинь. Вот-вот должна была выплыть на горизонте гора Жаксы-Тау, но она словно провалилась. Луговой знал, что и в поселке ничто и никто не обрадует его. Там усилится боль, все будет напоминать о Малининой: берег озера, где они в первый день поставили палатки, комната Кузина, в которой он подхватил Любу на руки, громада Жаксы-Тау... На него многозначительно будет поглядывать Кузин, и, конечно, с откровенным осуждением — Пономаренко, завхоз.

— Эх, — скажет, — не сберегли Любу-Малину!..

Ветер будто усилился. Он дул навстречу так, что в глазах Лугового двоилось.

— Кумар, расскажи что-нибудь, — попросил Луговой.

В высокой заячьей шапке, похожей на гнома, Кумар сердито скосил глаза:

— Как говорить будешь? Губы замерз, скоро язык кончай. Курсак совсем пустой...

Луговой вспомнил, что они не ели с утра, что Кумар уже несколько раз просил остановиться.

— Пьем чай, Кумар.

Не съезжая с дороги, они развели костерик, подвесили помятый и дочерна закопченный за лето чайник. Луговой подсел к огню, протянул руки и тут же вспомнил, что Малинина любила сидеть вот так у костра, смотреть на причудливую игру огня. И в ту последнюю ночь она все протягивала руки к пламени, ладошками вперед и все зябла, зябла. Нет, он не мог оставаться у огня.

— Кумар, напьешься чаю — догоняй! — сказал Луговой и, подняв воротник полушубка, зашагал по дороге, длинный, сгорбившийся, чем-то похожий на верблюда.

Вот так в пути было легче. Пусть ветер бьет в грудь, пусть слезятся глаза, а он будет пробиваться вперед, как пробивался все это знойное лето... Он шел и шел. Уже стемнело, и дорога лишь угадывалась под ногами. Вдруг яркий свет ударил его в глаза и будто опрокинул навзничь. Луговой зажмурился и остановился, закрываясь рукою.

— Пьяный, что ли? — раздался рядом с ним сердитый окрик. — Прешь на машину. Не видишь, что ли? Кто такой?

Луговой открыл глаза и увидел перед собой Дубкова. Он стоял перед ним в желтом кожаном реглане, в серой каракулевой шапке, а за спиной у него чернела машина.

— Куда идешь? — снова спросил Дубков, вглядываясь в Лугового и не узнавая.

— Проезжайте, товарищ директор, — проговорил сквозь зубы Луговой и сошел с дороги.

Щелкнув, открылась дверца машины, и Луговой услышал возглас Меденцевой:

— Дима, это же Луговой!

Меденцева вышла из машины, подбежала. Ветер распахнул ее шубку, сорвал с головы платок.

— Борис!

— Нина! — воскликнул Луговой, вновь почувствовав, что он любил, любит и может любить только одну эту женщину, что он готов простить ей все, что она сделала, что еще может сделать ему плохого.

— Ну здравствуй же! — Она стояла теперь от него так близко, что он почувствовал ее дыхание. — Ведь мы не виделись целое лето! Подумать только!..

Меденцева протянула руку и глядела на Лугового с искренней радостью, словно с ней ничего не произошло, словно она была та же, что прежде, весной.

И оттого, что она так просто и невинно глядела, он не взял ее руку и отступил.

— А я не узнал вас, — сказал Дубков, бросив озабоченный взгляд на Меденцеву. — Честное слово! Такую бородищу себе отпустили...

Луговой не повернулся к Дубкову и продолжал всматриваться в глаза Меденцевой, но они, скрытые сумраком, ничего не сказали.

— Мы подвезем тебя, Борис. Это нам ничего не стоит, — проговорила Меденцева, опуская руку.

«Не стоит! — мысленно повторил ее слова Луговой. — Как это верно сказано».

Минутная вспышка радости погасла, и он как-то сразу почувствовал, что может говорить с Меденцевой спокойно. Но говорить было не о чем.

— Значит, ты удираешь? — проговорил Луговой, зная, что отряд Кузиной еще ведет наблюдение.

— Вынужденно, товарищ Луговой, — сказал, как бы оправдываясь, Дубков. — Мы переезжаем в город.

— Ну, счастливо! — Луговой поклонился и широко, торопливо зашагал дальше.