Читаем без скачивания Незваный гость. Поединок - Виктор Андреев

Конечно, все может произойти безболезненно, только скажи она о телеграмме Дубкову. Он сейчас же созвонится с Кузиным, скажет... Да, скажет, что его жена не может ехать, и тогда страшное ей «да» прозвучит само собою.

Меденцева спрятала телеграмму в журнал, стала смотреть в окно. Как незаметно подкралась осень! Давно ли Меденцева сидела на своих узлах у конторы совхоза, давно ли писала на коленях письмо Луговому под немилосердным солнцем, а сейчас вот пасмурно и сыро. Дует ветер, и люди идут против ветра головою вперед, словно хотят бодаться. А в степи, на открытых просторах, еще ветренее, еще холоднее. Скоро и к универсалу не притронешься: так и будет прихватывать пальцы. Особенно по утрам, когда ударят морозы.

Быстро, по-осеннему быстро стемнело. Меденцева включила свет и взялась за журналы. Но ей не работалось. Думала о вызове в Жаксы-Тау, о том, что сказать Дубкову.

Он пришел поздно, усталый, но возбужденный. Взглянув на него, тщательно выбритого, одетого в лучший костюм, Меденцева догадалась, что он прямо от нее поедет на станцию. А поезд проходил на рассвете. Дубков пробудет дней пять на областных совещаниях, за это время она что-то придумает. Вот и можно не говорить о телеграмме. Так легче.

Меденцева сделала удивленные глаза, будто была поражена франтоватым видом Дубкова.

— Еду, Ниночка. Еду. День — сессия, день — пленум, день — на встречи, на дорогу... Словом, с неделю не увижу тебя, — проговорил он, садясь на стул напротив ее.

— И не поторопился прийти, — с укором сказала она, хотя знала, что он был на партийном собрании.

— Итоги подводили, милая. Итоги! И переругались страшно.

Меденцева поморщилась.

— Без этого нельзя было обойтись.

Зная осведомленность Меденцевой в совхозных делах, Дубков со свойственной ему запальчивостью принялся рассказывать о своей ссоре с главным агрономом и зоотехником. Вся наука совхоза восстала против него. Каково!

Меденцева любила слушать Дубкова, когда он говорил о своих делах. Он заражал ее своим энтузиазмом, и она, сама не замечая этого, всегда была на его стороне. А на собрании вот многие коммунисты не поддержали своего директора. Ему так и сказали, что ты, мол, дорогой товарищ, хватил лишку и строишь планы, оторвавшись от трезвых экономических расчетов.

— И, понимаешь, Ниночка, с карандашом в руке доказали мне, что я зарвался.

— Ты признал поражение? — спросила Меденцева, удивляясь.

— В том то и дело, что нет.

— Но раз ты не прав.

— Какой же я буду директор, если при первой атаке подниму руки... Пусть позлятся, пусть тщательнее подсчитают, прикинут резервы. Глядишь, и примем компромиссное решение. Вот так, моя милая. А пока мне влетело. Хороши, черти!

Меденцева улыбнулась. Она не знала, как подумать о том, что услышала: хорошо это или плохо. Но она привыкла верить всему, что делал Дубков, как хорошему и необходимому, потому что совхоз числился в передовых.

— Ну, оставим эту тему. От Кузина нет известий?

Меденцева сделала легкий отрицательный жест рукой.

— И не надо. Твоему Кузину, кажется, скоро хвоста наломают. Что там назревает в экспедиции! Мамбетов все носится по отрядам, берет объяснения.

— Чаю хочешь? — спросила Меденцева, чтоб отвести неприятный разговор.

— Попозже, — сказал он и схватил Меденцеву за руку, чтобы она не ушла. — Ведь я не видел тебя два дня!

— И уезжаешь.

— Да, да! Не хотел тебе говорить, но... у меня от тебя нет секретов. На этом пленуме, возможно, решится вопрос о переводе меня на новую работу.

— Как же ты оставишь совхоз? — спросила Меденцева, хотя ей хотелось узнать вовсе не это.

— Ты лучше спроси: куда? — сказал за нее Дубков. — В облисполком! Понимаешь?

— Это лучше или...

Дубков ее перебил:

— А как ты думаешь?.. Меня рекомендуют председателем.

— Право, я не знаю. Я привыкла видеть тебя в совхозе.

— Ты не довольна?

— Ты разговариваешь со мной так, как будто я... твоя жена.

— Разве это плохо? Я ведь люблю тебя. Ты знаешь.

— Да, ты говоришь об этом часто.

— Тебе не нравится?

— Ты никогда не спросишь...

— Я не хочу спрашивать, — перебил ее Дубков. — Потому что знаю, что ты еще думаешь о Луговом. Ну что же, это пройдет. Не так давно мне казалось, что, похоронив жену, никогда и ни за что не полюблю, что всю заботу перенесу на Светлану. А жизнь корректирует чувства, клятвы... Потому что мы, Ниночка, люди. Я... не могу без тебя. Понимаешь, не могу!..

Перед рассветом в окно постучали. Первой проснулась Меденцева, толкнула в плечо Дубкова:

— Дима!

Он торопливо оделся. Умылся на кухне, наверное разбудив тетю Пашу. Меденцева поморщилась, как от боли. Да, конечно. Они говорят там. Когда Дубков вошел, Меденцева спросила, чтобы не молчать:

— Как же без завтрака?

Привычным жестом он вскинул руку, взглянул на часы.

— Перехвачу в машине. Ты не вставай.

Она следила за каждым его движением, оценивала про себя каждый его жест, будто он уже был ее мужем. И вдруг представила на его месте Лугового. Представила и зажмурилась: воспоминание о нем закружило голову...

Опять в окно постучали, и брызнули светом фары автомашины.

— Пора, — со вздохом проговорил Дубков и подошел к кровати.

Наклонившись над Меденцевой, спросил:

— Не удерешь без меня?

— Удеру, — вдруг вырвалось у нее.

— Я тебе удеру...

Дубков схватил ее голову, стал целовать...

Когда он уехал, Меденцева долго лежала, глядя остановившимся взглядом на потолок. Не заметила, как рассвело. Нужно было вставать. Она поднялась неохотно и посмотрела на себя в зеркало. И вдруг сказала, сказала громко, будто боясь, что та, в зеркале, не услышит ее:

— И все-таки ты дрянь!

И сама у себя спросила: «Почему?» — «Да потому, что любишь Лугового, а живешь с Дубковым... Станешь его женой, а Лугового не выбросишь из сердца... Будешь лгать... Из-за того, чтобы не скитаться по степи, не изнывать от жары, не мерзнуть в палатке... Чтобы всегда был свой уютный и теплый угол».

Так мысленно она хлестала себя, разглядывая свое бледное лицо и будто не узнавая его. И вдруг ей до боли стало жалко молодую, красивую женщину с усталыми глазами, которая глядела на нее из зеркала, отчужденно и осуждающе.

Меденцева отвернулась, начала одеваться.

После завтрака она собрала вещи и уехала в Жаксы-Тау...

В конторе экспедиции ничто не изменилось, если не считать, что камеральные работы стала вести Валентина Шелк. Меденцева едва узнала ее, от былой хохотушки не осталось и следа. Над арифмометром сидела худая, удрученная женщина.

Не выдавая своего удивления, Меденцева сдержанно поздоровалась, осведомилась, где Кузин.

— Он теперь не живет здесь. На квартиру переселился. К нему ведь жена приехала, — ответила Шелк, глядя пустыми глазами перед собой.

— Навестить?

— Нет, работать. Будет ставить ночные наблюдения. Вот и набирает отряд. Все, кто закончил свою работу, пойдут к ней светить фарами...

Меденцева знала, что это значит: в погоду и непогодь нужно забираться на самый верх пирамиды и устанавливать там фару, а затем, по сигналу, снимать — обычно к рассвету. Меденцеву передернуло.

— Вы зря торопились, — заключила Шелк, словно прочитав ее мысли. — Надо было позвонить. Ну, ничего, поживете здесь. Меня тоже агитируют ехать с Кузиной, но я не могу: голова еще кружится.

Меденцева вспомнила свой приезд в отряд Лугового летом, болезнь Шелк после укуса змеи. И то, что ее, больную, Луговой увез на руках в Песчаный.

— А у Лугового как дела... Не закончил?

Шелк, не глядя на Меденцеву, иронически улыбнулась. И от этой улыбки Меденцевой стало нехорошо.

— Ему еще много.

— А Виднову?

Теперь вспыхнула Шелк, почувствовав ответный укол.

— Не везет. Переделывал нивелировку — обнаружился просчет. Метр.

— Боже мой! — воскликнула Меденцева.

— Ну, его обвинили во всех грехах... И тут Кузин икру мечет. Будто кто-то список с координатами потерял. Мамбетов его вызывал. А кому нужны эти координаты? Зачем? Ракеты наводить на совхозные отары что ли? Глупо. Делать нечего этому Мамбетову.

Меденцева нахмурилась. Болтовня Шелк начинала ее возмущать.

— Ладно, что нам до этого, — прервала она девушку. — Скажите, где мне устроиться?

— Пойдемте, покажу. Я уже нашла вам жилье. Недалеко отсюда. Я ведь теперь и за квартирмейстера...

Я не собьюсь с тропы

Время не доносило до Лугового тревог, которыми жила экспедиция. Он будто не замечал и того, что лето ушло, что зима уже дышала в лицо. И только приезд Малининой несколько встряхнул Лугового, отвлекая от гнетущей мысли о Меденцевой.

...Люба протянула руки к костру, ладонями вперед, будто защищалась от пламени, а оно бросалось на нее и шипело.

— Какой холод! Не перейти ли нам в палатку? — спросил Луговой, видя, как ветер задувает костер, как треплет волосы Любы.

— Посидим так... Я люблю огонь, — сказала Люба и продолжала рассказывать, как она строила, рекогносцировала, наблюдала, как было страшно начинать работу самостоятельно, без него, Лугового. Она подробно говорила о людях отряда, о Самите, без которого на первых порах не справилась бы с новым отрядом.