Читаем без скачивания Заметки о Гитлере - Себастьян Хаффнер

У Гитлера был все же шанс добиться своего, который он отбросил. Без сомнения у него в высшей степени проявились сила воли, энергия и способность добиваться целей. Он проявлял все достойные политические таланты, которыми обладал: прежде всего безошибочное чутье на скрытые слабости противника, и способность такие слабости хладнокровно и при этом молниеносно использовать («хладнокровно» и «молниеносно» были любимыми выражениями Гитлера[20]). Кроме того он обладал в целом редкостным сочетанием политического и военного таланта, что он также проявил в этот исторический момент. Что же у него однако полностью отсутствовало, это конструктивная фантазия политического деятеля, способность строить долговременное. Поэтому он не мог заключить мирный договор — равно как прежде он не мог дать конституцию стране (ведь для сообщества государств мирные договоры являются тем же, чем является конституция для государства). В этом ему препятствовали также его боязнь фиксации и его нетерпение, которые были тесно связаны с его самопреклонением: поскольку он считал себя неспособным на ошибки и слепо доверял своей «интуиции», он не мог создать никакого института, который ограничил бы их. И поскольку он считал себя незаменимым и всю свою программу хотел безусловно воплотить в жизнь при своей жизни, он не мог ничего посадить из того, что требует времени для роста, ничего не мог оставить своим преемникам, не говоря о том, чтобы позаботиться о продолжателе дела (что примечательно, сама мысль о преемнике была ему неприятна).

В общем и целом это характерные ошибки и недостатки, которые проявились в упущениях с тяжелыми последствиями. Но наряду с этим за роковые ошибки 1940 года ответственны также мыслительные ошибки «программатика» Гитлера, с которыми мы имели дело в главе «Заблуждения».

Для политического мыслителя Гитлера война была нормальным состоянием, мир был исключением. Он видел, что мир часто мог служить подготовкой к войне. Что он не видел — это то, что война всегда должна служить заключению мира. Победоносная война, а не достигнутый мир была для Гитлера конечной целью всей политики. Он сам в течение шести лет под прикрытием мирных заверений подготавливал войну: теперь, когда наконец она была у него, он не мог от неё так быстро отказаться. При случае он даже проговаривался об этом: если после победоносных войн против Польши и Франции позволить войти в промежуточное состояние мира, говорил он, то будет нелегко «возвысить» Германию для новой войны против России.

Еще по одной причине мысль о мире с Францией была для Гитлера недоступной. В его политическом мышлении, как мы видели в предыдущей главе, победа сильного всегда означала «уничтожение слабого или его безоговорочное подчинение». Как раз в связи с Францией в «Майн Кампф» возникает слово «уничтожение» во вполне определенном смысле. «Вечная и сама по себе столь бесплодная борьба между нами и Францией», — говорится там, будет иметь смысл только «при условии, что Германия в уничтожении Франции в действительности будет видеть только средство, чтобы затем в конце концов нашему народу в другом месте иметь возможность дать возможность экспансии». При обстоятельствах лета 1940 года, когда Гитлер еще надеялся на примирение с Англией, конечно же была немыслима политика уничтожения во Франции, какую Гитлер уже проводил в Польше и на следующий год должен был начать в России. Но другой военной цели, кроме как уничтожения, представить как раз для Франции Гитлер явно не мог, и поэтому у него и подавно не было в мыслях идеи мира с Францией, который, чтобы быть полезным, должен был стать примирительным и объединяющим. Мысль об уничтожении не была отставлена, только его воплощение было отсрочено — или, по меньшей мере, вопрос был оставлен открытым. Самое меньшее — Гитлер не хотел создавать себе в этом направлении никаких препятствий.

Примечательным образом здесь соединились две черты Гитлера, которые с первого взгляда должны вступать в противоречие: его боязнь фиксации и его упрямство программатика. Обе эти черты делали его до определенной степени слепым для реальности. Он столь же мало видел непредвиденные, незапрограммированные шансы, как и противоречащие программе опасности. В этом он отличался от Сталина, с которым в остальном у него было много сходных свойств (в том числе жестокость, о которой мы будем говорить в следующей главе). Сталин всегда зорко смотрел на окружающие его реальности; Гитлер верил в то, что он может сдвинуть горы.

Всё это нигде не проявило себя так отчетливо, как в год между июнем 1940 и июнем 1941 года, в который Гитлер решил свою судьбу, сам того не зная. То, что он достиг всего достижимого, он этого не видел. То, что мир на европейском континенте, который теперь был на повестке дня, мог бы также взять измором желание Англии воевать, его не интересовало. В сущности говоря, вся война с Англией его не интересовала: она же не была запланирована, он не вписывалась в картину мира Гитлера. То, что за спиной Англии в опасной близости находится Америка, Гитлер долгое время не воспринимал всерьез. Он верил в отставание Америки по вооружениям, в её внутренние разногласия между интервенционистами и изоляционистами, а в самом худшем случае — в отвлечение Америки Японией. В его собственную программу действий Америка не входила. Эта программа, напротив, требовала после подготовительной войны против Франции, которая освобождала его от противника за спиной — и который теперь был выведен из игры, хотя дело не закончилось заключением мира, — великой главной войны, «войны за жизненное пространство» против России. И на эту войну в конце концов Гитлер решился после некоторых колебаний, хотя в его программе собственно Англия в немецко–русской войне предусматривалась не как враг, а как союзник или доброжелательный нейтральный наблюдатель. И это несмотря на то, что в теперешней противоречащей программе войне с Англией Россия была незаменимой в качестве прорывающего блокаду поставщика сырья и продовольствия, да при этом она еще и проявила себя лояльной. Через второе Гитлер перескочил с той оценкой ситуации, что покоренная Россия должна стать еще более надежным поставщиком сырья и продовольствия, чем благожелательный нейтрал; что же касается Англии, то он уговорил себя тем, что Англия прекратит войну как бесперспективную, когда отпадет надежда на Россию как на будущего союзника — не принимая во внимания того, что Россия не давала подобным надеждам Англии ни малейших поводов и что Англия явно ни в коем случае не возлагала надежд на Россию как на будущего союзника, но надеялась на Америку.

Не следует серьезно воспринимать эту попытку рационализации Гитлера. Нападение на Россию последовало не из–за, но несмотря на продолжающуюся войну против Англии; и оно последовало не из–за трений с Россией, которые произошли во второй половине 1940 года и летом 1941 года уже были снова урегулированы. Это произошло потому, что Россия на мысленной карте Земли Гитлера всегда была заранее помечена как немецкое жизненное пространство и потому что в расписании Гитлера теперь, после победы над Францией, наступил момент поставить на сцене эту главную пьесу его завоевательного репертуара. Уже в июле 1940 года Гитлер ознакомил своих генералов со своим намерением, которое затем 18‑го декабря 1940 года стало твердым решением и 22 июня 1941 года было превращено в реальность.

То, что неспровоцированное нападение Гитлера на Россию было ошибкой — да притом уже само по себе ошибкой, решившей судьбу войны — это сейчас очевидно всем. Вопрос самое большее в том, была ли эта ошибка видна уже в то время. Россия в 1941 году была повсеместно недооцениваема — британский и американский генеральные штабы также рассчитывали на её скорое поражение — и Россия дала для этого повод своими слабыми действиями в зимней войне с Финляндией в 1939 году. Внушительные начальные успехи военной кампании 1941 года казалось, подтверждали Гитлеру его низкую оценку способности русских к сопротивлению. Мог ли он взять Москву при помощи иной стратегии, еще и сегодня является предметом споров. Во всяком случае, от этого не многое меняется.

Но ведь и падение Москвы при огромных людских резервах и пространствах России не завершило бы войны — в 1941 году так же, как и в 1812. Как вообще должна была быть закончена война против России, принимая во внимание эти резервы людей и пространства? Как ни удивительно, но этот вопрос Гитлер вообще никогда серьезно не ставил, насколько теперь известно. Как прежде в случае Франции, он не думал дальше военной победы. Его военный план в случае военной победы предусматривал сначала только выход на линию Архангельск — Астрахань. Это означало, что в этом случае ему пришлось бы удерживать огромный восточный фронт — при продолжающейся войне с Англией и при угрозе войны с Америкой.