Читаем без скачивания Сделай ставку - и беги, Москва бьет с носка - Семен Данилюк

Вроде ничего не произошло. Никто никого не предал, не пробежала черная кошка. И двое еще тянутся друг к другу, пытаясь сохранить утекающую дружбу. Но с ужасом замечают, что это невозможно. Жизнь против воли разводит их всё дальше, словно расходящиеся рельсы.

Просто человек, понятый до конца, в котором не осталось загадки, становится нам не интересен, как опустевший стакан. Антон за два года, прошедшие после поездки в колхоз, сильно изменился. На смену пленившей Ивана мальчишеской восторженности пришла пытливая недоверчивость. Впрочем, насмешливый с другими, на Ивана он смотрел с прежним обожанием, охотно уступая лидерство в их отношениях. Но в нем все время оставалось недоступное даже для лучшего друга пространство. И овладеть полностью его душой, вечно погруженной в какие-то свои глубинные проблемы, Листопаду не удавалось. Это Ивана раздражало, но и притягивало. И это же крепило их дружбу.

Несмотря на то, что Перцов находился в пяти километрах от города, Антон часто навещал приятеля, и они устраивали веселые попойки и забавы, до которых оставался охоч Иван и от которых тихое семейное общежитие отходило по нескольку дней. Правда, это были не прежние холостяцкие "гульки", - третьей в их компании нередко оказывалась подружка Ивана - Вика. Втроем им тоже было хорошо и весело. Потому что образовался идеальный равнобедренный треугольник. Вику и Антона объединяло восхищение великолепным Иваном. Он же, подпитываемый их обожанием, без устали отмачивал все новые хохмы и розыгрыши, от которых оба приходили в восторг. Последняя произошла совсем недавно. Они возвращались на электричке из Черногубово. Хотелось продолжить гуляние, но деньги кончились. Вика с Антоном уселись в углу, продолжая что-то оживленно обсуждать, а Иван неожиданно пропал.

- Пода-айте герою Кандарага! - разнесся по вагону бас из противоположного угла. Вика с Антоном, как и все, оборотились на голос, и лица обоих вытянулись.

По вагону с перевязанным глазом, приволакивая ногу, в наброшенном на плечи пиджаке двигался Иван. Но глаза пассажиров были прикованы не к повязке, не к больной ноге.

В районе ширинки увечного подрагивало блюдечко для подаяния. Причем понять сразу, на чем оно держалось, было решительно невозможно, - то ли против законов физики само висело в воздухе, то ли ловко балансировалось на возбужденном члене.

И лишь когда нищенствующий подходил ближе, становилось видно, что держится блюдечко на кончиках пальцев, просунутых через ширинку.

Люди покатывались со смеху и - щедро подавали. На ресторан "Селигер" набралось.

Распахнув ударом ноги нижнюю дверь, Иван оказался в подвальчике. В нос ударил вкусный хлебный аромат, - на печке сушились недоеденные ржаные корки.

- Входную дверь чего не закрываешь? - вместо приветствия пророкотал Иван, зачерпнув с протвеня горсть.

- А к чему?- хозяин безмятежно улыбнулся. - По этим ступеням индеец на тропе войны, и тот незамеченным не спустится. А корыто - так вовсе вместо звонка.

Неожиданно Иван склонился над возлежащим приятелем, вперил в него недобро закосивший глаз: - Говорят, ты земельное право за науку не считаешь? - Узнал-таки? - Антон поскучнел.

- Слушай, а вообще наука для тебя существует? - съехидничал Листопад, вновь запуская лапу в сухари.

- Конечно. Я, к примеру, сейчас философией и политэкономией заново увлекся. Вот где масштабы. Сообразительный Иван склонился к стопке книг. Так и есть: Кант, Сенека, Фейербах и даже Каутский и Плеханов. Отдельно - пара Лениных, ощетинившихся закладками. Канта и Сенеку Иван равнодушно пропустил. Но закладки в Ильиче и особенно Каутский с Плехановым испугали нешуточно. - Где достал? - он с раздражением повертел потрепанный, дореволюционного издания томик. - Старуха-дворянка в флигельке поблизости доживает. Пользуюсь, пока наследнички окаянные окончательно библиотеку не рассвистали.

- Оно тебе надо?

- А то! Задумался я, Ванюша, над вопросом. Вот тот же Ленин Каутского ренегатом клеймит, Троцкого - иудушкой, Плеханову от него перепало. Так ты дай их мне в подлиннике. Сравнить чтоб! А меня на семинаре за это сектантом обозвали.

- Правильно обозвали! - Вовсе неправильно, - шуток вошедший в раж Антон не понимал. - Почему если хочу убедиться, так сразу - сектант? Ну, хоть убей, не могу постичь, для чего Фейербаха я должен изучать через Маркса, Каутского - через Ленина, при всем моем к нему уважении, - могучий скандалюга; а Троцкого или, тем паче, Бухарина вообще из библиотек слизнуло, - Антон в негодовании взлохматил волосы. - Вы мне дайте пощупать, может, я от того самым из всех вас верующим стану. Но - чтоб сначала через мозги пропустить. Это хоть понятно?

- Как не понять? - Листопад запустил в рот очередную горсть. - Удивительно, шо тебя до сих пор не выгнали. Попробуй усвоить один нехитрый совет: нельзя в жизни всё на зуб пробовать - дерьмом объешься. Понял? - Нет. - Вот потому и нажуешься его полной мерой.

Иван зыркнул на часы. Заторопился: - Ладно, я только навестить забежал. На бюро райкома опаздываю. Такое занудство, - по три часа воздух перемалывать. Я тебе, кстати, говорил, что секретарем райкома комсомола у нас Непомнящий? - Какой еще?..? Вадичка? - Антон аж подлетел над кроватью. - Вадичка в комсомоле?!! - Был Вадичка, да весь вышел. Вадим Кирилловича не желаете? Антон сочувственно хмыкнул.

- Можешь ухмыляться. Тебе-то с ним не общаться. А я...Таким фарисеем заделался, такого патриотизму развел, шо духан аж на километр вокруг. Обещал дядьке по общественной линии поднапрячься, но - чувствую, - на пределе уже! Иван механически ссыпал последние крошки в пасть. Спохватился. - У тебя жрать-то есть чего?

- Уже нет, - Антон проследил за движением его ладони.

Смущенный Листопад поднял ручищи, будто сфоливший баскетболист, заглянул в пустующую тети Пашину кухонку. Увы! Холодильник оказался пуст, а на опрятном столике стояло блюдце со сгорбившимся потным куском голландского сыра, на котором сидела муха. При виде гостя муха поднялась и кокетливо закружилась вокруг, - должно быть, соскучилась в одиночестве. - Ништяк, Ваня, прорвемся, - успокоил его совесть Антон. - Я в стройотряде подзаработал. На днях выплатят. Так что на ближайшие пару недель хватит.

Строить более долгосрочные планы в преддверии экзамена на отчисление Антону казалось бессмыслицей.

Наш паровоз, вперед лети

Если бы еще три годаназад кто-то сказал Вадичке Непомнящему, что его ждет карьера комсомольского функционера, наверняка схлопотал бы в ответ что-нибудь отвязно - кудрявое.

Но события в колхозе имени Товарища Лопе де Вега заставили передумать многое. Тогда после бегства Листопада и Негрустуева сутки проблуждал он в окрестностях Завалихи, трясясь от озноба и страха и не смея показаться в деревне.

В жестоких Листопадовых словах о том, что никому он не нужен, Вадичка углядел главную правду, - не нужен такой, как сейчас, - открытый и искренний. Честный даже в подлости. Хотя что значит "подлость"? Да, он сказал то, что думал: "В минуту опасности надо спасать себя". Но другие-то, не сказав, сделают то же самое. Такой Вадичка остался брошенным и беззащитным. А быть беззащитным оказалось очень неуютно.

Он слыл своим в мире искусства. Мог позвонить знаменитому на весь Союз актеру, чтобы тот оставил ему контрамарку на премьеру, или вместе с модным поэтом войти в зал на его творческий вечер. Вадичку знали, Вадичке не отказывали. "Ты нашей крови", - снисходительно говорили ему, и он этим гордился.

Когда после очередной шкоды, в которую он вляпывался, отец упрекал его, что он, сын крупного работника, унижает себя до связи с богемным отребьем, Вадичка отбривал: "Да последний спившийся актеришка выше по духу твоих партийных холуев."

И вот теперь оказалось, что признание всех этих людей, перед которыми он расшаркивался, по жизни ничего не стоит. В минуту реальной опасности никто из них не имел ни власти, ни влияния помочь ему.

А вот отцовские друзья вызволить его из беды могли бы влегкую. Одно поднятие трубки, и - проблемы решены, - Вадичка вызволен, злодеи (прежде всего поганый Листопад) наказаны. И ведь в сущности эти люди немногим отличались от него самого, - такие же корыстные и похотливые. Просто то, что он совершал демонстративно, у всех на виду, и это осудительно называлось - эпатаж, эти делали не выпячивая. И это называлось умением соблюсти правила приличия. То есть они получали то же, что он, оставаясь при этом неуязвимыми. Увязая по щиколотку в заболоченной осоке, Вадичка осознал, что право безнаказанно топтать других, чего ему сейчас до зубовного скрежета хотелось, необходимо заслужить, и единственный способ для этого - встроиться в существующую властную систему, беспощадно карающую чужих и снисходительную к слабостям тех, кто внутри иерархии. Он не утратил презрения к отцовскому окружению, но иного способа возвыситься, как стать одним из них, не видел.